так что придется завтракать на столе.
Поняв, что увидеть «Улицу Сезам» мне не удастся, я вцеплялась в диван и начинала рыдать. Папа не мог сказать мне «нет». Кроме того, он считал программу познавательной, а мешать моему просвещению у него рука не поднималась. Пока я рыдала, папа быстро переключался на что-то другое. Ему это было свойственно: казалось, в нем есть какой-то выключатель. Из энергичного участника игры он мгновенно превращался в замкнутого наблюдателя. Некоторое время он стоял неподвижно, глядя на какую-то точку на стене, а потом поворачивался и выходил, даже не прощаясь. В таких ситуациях я терялась и переставала плакать. Мне казалось, что он ушел из-за того, что мой плач его раздражал.
Папа отсутствовал минут десять – достаточно, чтобы я начинала верить, что меня бросили из-за моего плохого поведения, но не так долго, чтобы позвонить маме на работу и пожаловаться на него. В тот раз он вернулся с грудой зеркал. Наверное, он ходил в гараж. Мне не позволяли играть в гараже, но иногда я ходила туда вместе с папой, когда ему нужно было что-то разыскать – обычно какой-то инструмент.
Гараж был запретной территорией для всех, кроме папы. Находиться там было опасно. Там совсем не было свободного места. Чтобы найти что-то среди разбросанных в беспорядке инструментов, коробок и сумок, гор газет, железяк, картин, одежды и старых вещей, от которых исходил жуткий запах, папа исполнял сложный танец: он высоко поднимал ноги и осторожно ставил их на твердое место. Так он осторожно пробирался среди груд мусора. Где-то среди этого давным-давно позабытого хлама таились разбитые зеркала.
Не сказав ни слова и даже не посмотрев на меня, папа стал расставлять зеркала на мебели, которая разделяла кухню и гостиную. Там лежали книги, журналы, газеты, видеокассеты и многочисленные безделушки. Все это безумно захламляло нашу гостиную.
– Вот как должно быть! – заявил папа, отступив на шаг назад, чтобы полюбоваться своей работой. – Садись!
Папа установил зеркала так, чтобы экран телевизора отражался в них поочередно, словно в игровом автомате, и был виден с кухонного стола.
Я могла смотреть не только «Улицу Сезам», но еще и видеть себя за завтраком, смотрящей «Улицу Сезам».
Папа был самым клевым человеком из всех, кого я знала. Новое словечко «клевый» я узнала от старших братьев Джейкоба, и оно сразу же показалось мне самым лучшим комплиментом.
Услышав свое новое определение, папа просиял.
– Знаешь, когда я был в твоем возрасте, то думал, что Хауди Дуди живет в телевизоре, – сказал он. – Ты знаешь, кто такой Хауди Дуди?
Я слышала про Хауди Дуди – скорее всего, от папы, – но кто это, я не знала.
– «Хауди Дуди» – это моя любимая передача, – сказал папа. – Однажды, когда никто не видел, я взял папины инструменты и разобрал телевизор, чтобы найти его.
– Тебе попало? – спросила я.
Честно говоря, у меня тоже были похожие мысли – я хотела разыскать героев любимых мультфильмов.
