за своё.
А как сказать ей о самом главном? О том, что он хотел бы жить в мире чувств-паутинок,
связывающих души, а не среди арматуры холодной конструкции «семейной драматургии», лишь
нагнетающей чувство одиночества? Жене почему-то хватает неодиночества на уровне обыденного
сосуществования, а ему хочется, чтобы одиночества не было на уровне души.
Готовясь к сцене позорного изгнания, Роман ожидал, что обличительная речь Голубики будет
звенеть, как некий высший глагол. И этого даже хотелось. Но, увы, слова жены буднично гаснут в
мебели, в паласе, в уютных шторах на окне. А заоконное осеннее пространство легко и свободно
плотнеет вечерней темнотой. Стоит пронзительно ясная холодная осень. Юрке девять месяцев, а
это значит, что с Ирэн прожито чуть более полутора лет. И только-то! Всё их время ушло на
обживание, и не будь этого разговора, то вечер был бы тихим и уютным. В этом году с очень
большой задержкой в дом дали горячую воду и подключили отопление (так что пришлось немного
помёрзнуть). И к этому заботливому теплу до сих пор ещё привыкается с особым удовольствием. А
тут надо уходить…
Сегодня Ирэн уже не шутит. На пике раздражения, даже немного любуясь своей показной
сдержанностью, она выволакивает из ниши старый чемодан Романа, освежает его влажной
108
тряпкой, собирает мужа в смутный путь. Тяжело вздохнув, Роман присаживается перед ней,
укладывающей стопку проглаженных маек и трусов – вчера стирала и когда только погладить
успела? Как ни странно, но своими он не ощущает ни эти тряпки, ни расчёску, ни электробритву, ни
станок с лезвиями. (Хорошо бы, кстати, сейчас, когда в доме появилась горячая вода, побриться
станком и освежиться хорошим одеколоном, испытав нечто похожее на просветление. Последние
дни зябли в стылой квартире и как-то уж совсем нелепо становиться бездомным, когда в доме
ласково потеплело.) Все эти предметы, упорядочено размещаемые заботливыми руками жены в
отходной чемодан, как будто не из его жизни.
– Да ведь мне ребятишек жалко, – говорит он, не то жалуясь, не то ища сочувствия у неё.
– Ох, ну какой же вы благородный да чувствительный, Роман Михайлович. Предаёте, бросаете,
да ещё и понимания желаете.
– Не предаю… Я ж говорил…
– Всё! Ни слова больше! Придумал какую-то нелепицу и трындишь её без конца. Застегни-ка
замок, что-то заедает… Ах, майка попала. А куртку надевай ту, что поновей. Теперь тебе нельзя
выглядеть потёртым… Женишок…
Роман покорно, как во сне, подходит к вешалке, натягивает старую куртку и останавливается,
застегиваясь и размышляя, что когда жене потребуются деньги, то новую дефицитную куртку
можно
