бокса уже собралась очередь. Довольно обычная для этого места и страшная для людей, никогда не сталкивавшихся с онкологией. На четырех стульях уже разместились несколько женщин без возраста – настолько коренными были изменения, произошедшие с ними, за то время, пока они лежали в больнице. Первое, что их объединяло – страшная бледность, явное свидетельство того, что они одной ногой уже были по ту сторону жизни. На головах – шапочки. Под ними было что прятать – последствия сеансов химиотерапии. Руки, торчащие из рукавов больничных роб исколоты иглами капельниц и покрыты синяками, но самая жуткая, и, пожалуй, последняя общая черта – это выражение глаз. Наполненных болью, страхом, отчаяньем, обреченностью, и осознанием того, что все попытки цепляться за жизнь бесполезны… Они, эти люди перешептывались между собой, но Лауфейсон был настолько зол, что не хотел обращать на них внимания. Нет, не смог: в разговоре этих пациентов шлось только о цифрах, цифрах и еще раз цифрах – суммах, который каждый из них готов был выложить еще за один сеанс химии. Тут кто-то бросил на Лауфейсона косой взгляд и ядовито сообщил своим товарищам по болезни:
– Глядите-ка, и отребье со Свалки без денег к Благодетелю пожаловало. Здесь десятки и сотни тысяч отдаешь, а эти прутся нахрапом, видите ли, здесь благотворительный фонд.
Лауфейсон застыл. Но он с такой ненавистью посмотрел на эти полутрупы, что те вжались в стулья.
– Благодетель? – язвительно переспросил он шепотом, но так, что его услышали все. – Ну-ну. Отваливайте бабло и дальше этой мрази, пока она все не выкачает. Впрочем, вы сдохнете гораздо раньше.
Оставив пациентов в состоянии глубокого ступора, он схватил мать за руку и потащил к лифту.
– Ты была права, – хмуро сказал он, когда лифт привез их на первый этаж. – Нам здесь нечего было делать.
– Я об этом тебе и говорила, – сухо ответила Лаувейя, выходя из лифта после сына. – Но ты и слушать не хотел. Что теперь делать с твоими ногами? Ты вряд ли доедешь в такую даль.
В ответ Лауфейсон только рассмеялся.
– Ты разве забыла, ма, что вся наша жизнь – сплошное выживание, если не хуже. Доберемся, не развалимся. Да, вот все время хочу спросить, зачем ты дала мне такую дурацкую фамилию, а?
– Сын Лаувейи, она означает, ну и что? – спросила мать, стараясь, тем не менее держаться, более-менее достойно. Однако от волнения у нее начали дрожать пальцы. – Лаувейя – это же я. Почему ты решил выяснять это прямо сейчас?
– Да так, захотелось, – Икол решил сменить неудобную для него тему. – Сейчас выйдем из отсюда и посидим. А потом поедем домой. Устал сегодня, как собака.
Он взял Лаувейю за руку, но она подала руку недовольно: слишком сильно задел ее словесный выпад сына. Она опиралась на него, когда он ковылял до выхода, и всем своим видом показывала явное пренебрежение к окружающим. Только теперь оно распространялось и на Лауфейсона: ма, как он всегда называл ее, почти не касалась его
