подработки, по профилю, хотя на меня в колледже смотрели как на придурка. Так что работу в рекламных бюро и личные похождения я ловко совмещал между делом – научился. И клиентов тоже постепенно учился обрабатывать – где убеждениям и манипулированием, а где и сексом, если была женская половина. Цель оправдывает средства: я любой ценой хотел вырваться со Свалки, и до сих пор хочу! Такие люди как бомжи и воры бесперспективны, хотя вру: тех еще можно как-то переделать, а вот таких как ты, ма, вряд ли.
Поймав презрительный взгляд Лаувейи, Икол схватил ее за руку и зашептал ей прямо в ухо, почти касаясь его губами:
– Меня можно переделать. Я гибкий и привык меняться. Жизнь была ко мне более благосклонной, чем к тебе, потому что ты окаменела, и в тебе не осталось ничего живого, а ведь ты могла бы выглядеть совсем иначе, оставшись в городе, а не сбегая сюда…
– Тебя бы тогда не было, – выдавила Лаувейя. – Твой отец хотел заставить меня избавиться от плода. Только сейчас начинаю жалеть, что не…
– Послушала? Браво! Наконец, ма, я вижу тебя настоящей, – снова зашептал ей на ухо Икол. – А то все принципиальность корчила. Противно даже. Ну так вот, я усвоил тот единственный принцип, который ты мне так и не дала: делай только то, что выгодно самому себе. А еще, сегодня, я усвоил еще один, но уже тот, который ты вбивала в меня. Только я его переиначил: наплюй на других. И теперь я скажу тебе: меня тошнит от тебя. Ты портишь всё: все мои идеи, стремления, жизнь. Твои бредовые принципы не работают, и ты напялила эту идиотскую маску, сшитую из них, мне на лицо. Но хватит. Я срываю ее, слышишь? Я отшвыриваю твою мораль, я – не для нее, а она – не для меня. Я хочу в общество вопреки твоему безделью. А ты… Оставь меня!
Лауфейсон оперся спиной об стену. Он тяжело дышал, как будто выдавил из себя последние в своей жизни слова. В этот момент он выпустил руку матери из своей. Лаувейя застыла на месте. Казалось, что слова сына убили ее, превратили в камень. Но через некоторое время она тихо произнесла:
– Глупости ты говоришь, Икол. Сейчас ты пролезешь в щель, а потом – я, и мы пойдем домой. Решения я не меняю. Ты меня не разубедишь. Ляжешь спать, а завтра примешь окончательное решение на свежую голову.
Эти спокойные слова разожгли еще большую ярость Икола. Он схватил мать за руку и принялся заталкивать ее в щель. Лаувейя пыталась сопротивляться, но, видимо, этот день отнял большую часть ее сил, так что, когда она очутилась по ту сторону ограды и, потеряв равновесие, упала на рельсы, Икол оцепенел: воцарилась тишина, которую неожиданно разорвал в клочья грохот. Тот самый грохот, который нужно было переждать…
Лауфейсон даже не заглянул в щель. Результат и так был очевиден. Да, он думал все сделать сегодня, сейчас, но не так. А вышло то, что вышло. Нет, он не впал ни в оцепенение, ни в шок, ни в истерику. Внутри было пусто. И ему было все равно. Сейчас он прокрутил события
