случае всё ненормально, – хохотнул бордовый, играя задорными глазами, – Поверьте моему опыту, профэссор, резус-то ерунда, не пинкод от банковской карты. Девушка настолько жизнеспособная, что сейчас проверим, кто крепче, она или наш томограф. С девятого катапультировалась и только пальчик ушибла! Заношу в личную коллекцию феноменов. Ну, полетели, Белка-летяга?
И Хохмачёв укатил меня от глаз овощной медицины подальше, в кабинет, где просвечивается каждая извилина в капсуле, где сошёл бы с ума любой клаустрофоб. Здесь за новейшими исследованиями строго следила темноволосая важная дама в малиновом, предки которой явно так долго скитались по пустыне, что научились находить и в пустынном песке золото. К огорчению профессора-мозголома и на радость Хохмачёва, удивившего меня непривычно серьёзным лицом в дверях, вежливая дама не выявила у меня ни единого повреждения в голове, трещинки подтвердились лишь на моих хрупких рёбрах и пальчике левой руки.
– Что ж, хоть в космос, как говорится. Но, признаюсь, нашему отделению нейрохирургии до Tesla, как до Луны пешком. – толкая каталку со мной обратно в реанимацию и глядя вниз, признался мне Хохмачёв, – Полежишь с недельку у нас на отделении.
– Хорошо, – согласилась вдруг я, – Везите туда, зачем опять в реанимацию, что будете наркоз вводить?
Он усмехнулся, а я махнула ожидающему отцу рукой, вновь проезжая мимо него на обратном пути:
– Так надо, почемучка. – загадочно сказал мой вишнёвый извозчик, – Сейчас ещё оставшиеся анализы подоспеют и карту заполним. Как чувствуешь себя?
Я поняла этот вопрос не в медицинском ключе, потому что на меня смотрел человек, а не лечащая или калечащая машина.
– Да как-бы сказать… Я себя особо не чувствую. Мне так плохо в душе, что физическое ничто… – я запнулась при мыслях о маме, о том, как утром его младшие коллеги Скорой помощи под началом докторишки Рената Насимова фактически произвели эвтаназию, отказавшись откачивать по закону Минздрава о прекращении мучений больных последней стадии. Капельницы с успокоительным растворили горькие слёзы и глаза остались сухими, мысли чистыми, будто полегчало. Но это был внешний эффект, как тонкая белая простынь поверх дрожащего от холода и душевной боли тела. Хохмачёв опустил в пол умные, немного прожжённые, но понимающие глаза и быстро подобрал полагающиеся по случаю слова:
– Тут нужно чувствовать второе дыхание, непросто так заново рождаются. А чтобы идти дальше, вперёд.
– Ну да, вот я тут, как после рождения, – выдавив смущённую улыбку и пошевелив торчащими пальцами обнажённых ног, сказала я, – Или как в белом саване в чистилище…
– О-о, чистилище – это нечто круче, когда бывает жарко. – ухмыльнулся он, окинув взглядом скучную опустевшую реанимацию и по-прежнему не замечая, что я синею от холода и дрожу.
– Скорее наоборот, я тут у вас от переохлаждения умру, зуб на зуб не попадает.
– А-а… – он
