палаты на пять человек в самом конце коридора всё время оставалась открытой, ведь было тихо. Строго соблюдался режим. Но после тревожного пробуждения посреди ночи и за дверью послышалось возбуждение. Кто-то переговаривался, переходил из палаты в палату. Медсёстры что ли? Больничный свет вдруг обрисовал в дверном проёме худощавую, но довольно натренированную фигуру с профессиональной поступью бойца. В сердце ёкнуло, я обратно закуталась в простынь. Но в другую секунду сообразила, что это единственная не престарелая фигура в палате – та самая женщина, короткая стрижка которой роднила с киношной «солдатом Джейн». На часах было четыре часа утра. Она вернулась на кровать, преграждавшую путь ко мне от двери, и я стала вновь погружаться в вязкие мрачные мысли.
Куда она ходила? Туалет у нас в палате и перед сном, наступившим только благодаря снотворному, предложенному медсестрой, я в последний раз звонила оттуда домой, предупреждая, что вероятно утром меня нужно будет встретить. Объяснения не потребовались, на фоне моего уставшего голоса звучали пьяные крики баб с фингалами из того же социального дна. Они ещё долго ругались со старшей медсестрой по поводу неких моих понтов и неожиданному переводу меня из их палаты в другую. Меня так «тепло» встретили в первой палате, которую обкуривали в два ствола, что пришлось, собрав крохи сил и воли, со скандалом искать себе другое место на отделении. К счастью, оно нашлось в последней палате, но стало ясно, что я ошиблась с выбором реабилитационного центра и придётся утром возвращаться в квартиру, где тоже было невыносимо находиться.
Вообще, страшные фингалы, целые соцветия фиолетовых гематом, я по утру увидела и у прочих обитателей новой палаты. Это были добропорядочные бабульки, всего лишь упавшие, кто с библиотечной лестницы, кто споткнувшись из-за домашнего животного, но на меня они смотрели с удивлением и лёгкой завистью. Далеко не высота собственного роста, а у меня ни одного синяка на лице, лишь на правой щеке после умывания, осталась ссадина. Более крупные, хищные полосы с синяками не смывались с талии и ног, но были скрыты под розовой пижамой и футболкой. Разукрашенные, как для хэллоуина несчастные старушки были уже древние, глухие или слабовато соображающие, потому культурное изумление моей живучести выражала лишь третья из них, что была по-младше. Уроженка близкого мне Сахалина ласково выражала сочувствие, как это сделала бы моя родная бабушка, которой я ни о чём так и не рассказала, пощадив. А солдат Джейн была по-военному сдержана и лаконично, но как-то ей удалось меня разговорить.
Она оказалась Кирой, и осторожно, слово за слово, то про солнце, на редкость яркое и тёплое для майского утра в Питере, то про удивительную палитру людских гематом и мазей от них, мы начали беседовать. Для самой себя я этого не ожидала, представляя всегда, что не наступит для меня белого дня, когда мамы не станет. Я с горьким комом в горле неспешно, на рефлексе, привела себя
