даровал Соно Глас Божий. Аго, Лумо, Соно, Демо – молимся мы во славу Четырёх Сущностей. Да будет благословлен род наш человеческий, что смиренно служит во славу расцвета мира. Аго, Лумо, Соно, Демо! – громко пропел он последние четыре слова.
Площадь хором отозвалась той же молитвой. И вновь стало тихо, не был слышен даже шум транспорта, а безупречное голубое небо не оскверняли ни облака, ни заводской дым. Абби пробормотал молитвенные слова вслед за всеми, но мыслями был далек от благочестивых и возвышенных стремлений к расцвету мира и постижению тайн мироздания. Он разглядывал наряд доминуса и не находил его ни красивым, ни напыщенным, – лишь рассуждал о том, что из такой плотной расшитой ткани вышли бы замечательные шторы. В жаркие летние дни было бы славно укрыться за таким пологом от изнуряющего солнца на своей маленькой кухне, попивая чай с карамелью да слушая радио. Легкие занавески, что нынче там висели, плохо защищали от слепящего зноя, что настигал даже под вечер, настырно пытаясь заглянуть в крохотную квартиру Абби, где кроме кровати, шкафа, плиты и стола со стулом не было больше иной мебели.
Тем временем на сцену вышли восемь инфидатов. Они выстроились в шеренги за спиной доминуса и принялись вместе с ним исполнять слаженным хором тягучие песнопения. Среди прочих слов постоянно проскальзывали непременные «Аго, Лумо, Соно, Демо», остальная речь была малопонятна. Абби не вслушивался в текст песни – древнехаледский он не знал, как и большинство граждан. Впрочем, об истории древних халедов он знал предостаточно, ибо прилежно учился и вообще во всем был прилежен, чем значительно облегчал себе холостяцкий быт.
Абби глядел на поющих священников, обдумывая хлеб свой насущный – сварить пару яиц, вот тебе и ужин. По дороге купить свежего хлеба. После ужина славно будет выпить чаю с тем же хлебом – раздробить карамель и размазать ее сладкие осколки вместе с жидкой начинкой прямо по пористому куску. Очень сладко, вполне вкусно, довольно сносно. А значит, сгодится. А значит, лучше и не выдумать.
Он искоса глянул на приятелей. Те с серьёзными, торжественными лицами внимали нежному проникновенному пению, на глазах у некоторых выступили слёзы. Абби огляделся. Оказывается, многие на площади расчувствовались и с трепетом вслушивались в протяжные напевы хора, словно понимали в них каждое слово, разящее тоской по ушедшим древним временам, когда люди только начали постигать мудрость халедской религии.
Абби скользнул взглядом по толпе словно расческой по своим жестким недлинным волосам, вновь обозначив себя в привычной пустой системе координат, где никто не имел особенного значения – ни другие, ни он сам.
Внезапно в толпе промелькнуло лицо. Казалось, не было в том ничего странного – сотни симпатичных лиц фастарцев следили за сценой, словно подсолнухи за солнцем, и выделить какое-либо среди них Абби прежде никак не удавалось. Но то был не простой
