пришел завести часы – единственные часы, которые он здесь обнаружил, и в самом деле стояли. Ему было известно, что жители южных стран объясняются друг с другом языком пантомимы, и поэтому его обескуражила полнейшая невразумительность ее улыбок и ужимок. Наконец она воротилась с лампой, и Арчер, который тем временем, пользуясь стихами Данте и Петрарки, составил какую-то фразу, получил ответ: «La signora è fuori; ma verrá subito», который он понял так: «Она ушла, но вы скоро увидите».
Пока что в тусклом свете лампы он увидел прелестную полутемную комнату, не похожую ни на одну из виденных им доселе комнат. Он знал, что графиня Оленская привезла с собою кое-что из своих вещей – обломки кораблекрушения, как она их называла, – очевидно, это были несколько столиков темного дерева, изящная бронзовая греческая статуэтка и прибитая к выцветшим обоям драпировка из красного камчатного полотна, на которой висели две, по-видимому, итальянские картины в старинных рамах.
Ньюленд Арчер гордился своим знанием итальянского искусства. Его юность прошла под знаком Рескина, читал он и все новейшие труды – Джона Эддингтона Саймондса, «Эвфориона» Вернон Ли, очерки Ф. Г. Хемертона и замечательную новую книгу Уолтера Патера под названием «Ренессанс». Он свободно рассуждал о Боттичелли и несколько снисходительно отзывался о Фра Анджелико. Но эти картины совершенно сбили его с толку, ибо ничем не напоминали все то, на что он привык смотреть (а потому способен был увидеть), когда путешествовал по Италии, а возможно, острота его восприятия ослабела от странного положения, в которое он попал в этом пустом доме, где его явно не ждали. Он пожалел, что не рассказал Мэй Велланд о просьбе графини Оленской, и даже встревожился, как бы его невеста ненароком не заехала навестить кузину. Что она подумает, если увидит, как он, словно свой человек, сидит в сумерках один у камина чужой дамы?
Но раз уже он здесь, он решил подождать и, опустившись в кресло, вытянул ноги к горящим поленьям.
Довольно странно позвать его таким образом, а после о нем позабыть, но Арчер испытывал скорее любопытство, чем обиду. Самая атмосфера комнаты настолько отличалась от той, какою он до сих пор привык дышать, что застенчивость его исчезла в предвкушении чего-то увлекательного и неведомого. Он и раньше бывал в гостиных, задрапированных красным камчатным полотном с картинами «итальянской школы», но его поразило, что ветхий, взятый внаем домик Медоры, с его жалкими украшениями из пампасной травы и статуэтками Роджерса, одним мановением руки и умелым использованием нескольких предметов был превращен в нечто уютное, «заграничное», смутно напоминающее сцены из старинных сентиментальных романов. Он попытался проникнуть в этот секрет, найти разгадку в том, как расставлены столы и стулья, в том, что в изящной вазе стоят всего лишь две алые розы (которых никто никогда не покупал меньше дюжины), в тонком аромате, который пропитывал все вокруг, напоминая не запах духов на носовом платке, а скорее атмосферу какого-то далекого восточного базара,
