щеки и ничего на то не ответил.
– Ну, бывай, раз так, – хлопнул себя по коленкам Андрон, поднялся с лавки и оправил рубаху. – Пойду я. Недосуг мне тут с тобой лясы точить.
– Бывай, Андрон. Заходь, если что, – с радостным облегчением отозвался Федька.
– Может, как-нибудь и свидимся еще.
Андрон прищурился на солнце, поморщился – синячище дал о себе знать, – и потопал к лесу.
– А то! – запоздало крикнул ему вослед Федька. – «Уф-ф! Насилу отвязался. Вот же приклеился, ирод проклятый, морда твоя разбойная. Свидимся… Еще и тюльменем каким-то обозвал, боров проклятущий, шоб у тебя чирь на языке вскочил!» – буркнул про себя Федька, тяжело поднялся с лавки, потер ноющий от предательского нападения зад и зачал взбираться на колокольню: дело близилось к вечерне.
А между тем царь Антип, вздохнув полной грудью – ведь надо же, как лихо с окаянным Андрошкой все вышло! – возвернулся на трон, устроил посох меж колен и взглянул на бояр думских орлом.
– А что, други, не пора ль нам в завтре заглянуть?
Бояре переглянулись меж собой. Странные речи какие-то царь-батюшка завел, с неясным таким намеком.
– Налоги, что ль, повысить? – осторожно вопросил боярин Филимон.
– С чего энто? – уставился на него царь-батюшка.
– Снизить? – испугался Филимон, вцепившись в посох пальцами до хруста в суставах.
– Да ты чего, Филька, белены никак объелся? Кто ж енто налоги-то снижает?
– Какой новый изобресть? – округлил глаза Филимон, то ли с радости, то ли с перепугу.
– Филька, ты головкой, что ль, с утречка больно приложился? Все-то тебя в одну сторону клонит.
– Ох, батюшка наш, ты так не пужай боле, – обмахал себя ладошкой Филимон.
– А чегой-то ты вдруг пугливый такой стал?
– Дык я, грешным делом, подумал… – начал было Филимон да запнулся.
– Верно мыслишь, Филька! О державе заботишься. Эй, писарь! – кликнул царь Антип мальчишку. – Пиши! – ткнул он сухоньким пальцем.
Бояре притихли, а мальчишка выдернул из-за уха перо, водрузил на коленки чистый лист, поставил рядышком с собой чернильницу и преданно уставился на царя-батюшку.
– Чего писать-то?
– Пиши: сим повелеваю ввесть державный налог на боярский кошель, то бишь, державную боярскую десятину.
– А… – только и поразинули рты бояре, сходя с бородатых лиц.
– Правильно глаголете, – согласился с ними царь-батюшка. – Куда ж это годится? Бояре – и десятину. Зачеркни! – приказал он мальчишке.
Тот лихо макнул пером в чернильницу, смахнул с него лишек и вычеркнул, чего требовалось.
– Уф-фу! – разом выдохнули бояре.
– И впиши: державную боярскую осьмушку – так даже краше звучит! Перепиши начисто и подай мне, а я уж росчерк завитой наложу.
Хлоп!
Это, значится, с Филимоном обморок чувственный приключился, да не ясно только на радостях али с печали. Остальные бояре
