зажмурил, так страшно ему стало, лишь крепко сжимал в руках обломанные камышины, словно спасительные соломинки какие, и несся на всех парах по болоту, поднимая невысокую волну. Он даже пикнуть не смел, до того его одолел страх. И вдруг налетел он в темноте на что-то твердое, приложившись об него лбом и пузом.
– Ох-х! – помотал головой Андрон, приходя в себя.
Мельтешения под ним более не ощущалось, равно как и топкой жижи, а лежал он на твердой земле. Лбом же приложился, как оказалось, к стволу березы – похоже, не рассчитали малость зеленые спасители. На лбу вздувалась вторая шишка, но это вовсе не страшно. Шишка – что! Главное, жив остался, из трясины выбрался.
– Жив… – Андрон отбросил от себя камыши и ощупался на предмет целости. – Жив, батюшки святы! Я жив!
– Жив, жив, – подтвердили глаза, вновь загораясь во тьме совсем рядом.
– О Кваше… – бухнулся на колени Андрон, тычась лбом в сырую траву.
– Этво акцент твакой, – остановил его властный голос. – Можешь говорить своим нормальным языквом.
– Ваше Вы… то бишь, я хотел сказать, Лягушачье Высочество! Вы мне жизнь спасли.
– Нужен твы мне больно, спасать твебя. А твеперь признавайся: почвему твебе нельзя утвопнуть. Да не вздумай лгать! – грозно предупредили желтые бельма. – Самолично утвоплю! – ярче сверкнули глаза.
– Слушаюсь, государыня, – стукнулся шишками в землю Андрон. – И не смею врать вам: злоба во мне кипит лютая, отмщения требует. Потому и нельзя мне пропасть. Никак нельзя.
– Этво забавно. Сквазывай по порядкву, чтво твам к чвему, – дозволили глаза.
– Взъелся на меня царь Антип, – начал, помолясь, Андрон.
– Слыхивала я про твакого. Чвем же твы ему досадил твак, чтво он твебя в болотво мое по уши загнал?
– Да ни за что, можно сказать, за сущую пустяковину. Вот слушайте! – Андрон поудобнее уселся на травке. Страх его уже сошел на нет, и по новой закипела, забурлила в нем злоба лютая на царя-батюшку. А вдруг глаза энти чем и подсобят? – Служил я ему верой и правдой…
И, почитай, до самой утренней зорьки без устали сказывал Андрон про обиды свои да притеснения, и сам не заметил, как под утро забылся сном тяжелым, беспокойным, зябко ежась от холода под березой, свернувшись калачиком и почесывая голые грязные пятки одну о другую. Снились ему кошмары глазастые и царь-батюшка разъяренный. И еще Федька страхолюдный, и всякое-всякое подобное, чего наяву никак не увидишь да с трудом выдумаешь…
Двери в царскую залу с грохотом отворились, и в них ввалился Иван Царевич, таща на спине боярина Филимона. Руки боярина безвольно свисали с крепких плеч парня, ноги волочились по полу. Боярская шапка торчала у Ивана Царевича подмышкой, посоха боярского не было и вовсе. С Филимона струйками стекала вода, собираясь в темные лужицы на пыльном натоптанном полу.
Царь Антип, дремавший на троне, встрепенулся от резкого хлопка и привстал, вцепившись судорожно пальцами в подлокотники. Посох, стоявший у царя-батюшки меж колен, с грохотом упал, перебудив остальных бояр.
– Что?
