Гитлера пили пиво,обнимая девчонок в прическах под юную Дину Дурбин,
не слушая сорванный голос
худой некрасивой певицы
и даже не подозревая,
что и она —
победитель.
Мы молча брели из «Форума»
в наш дом на Четвертой Мещанской,
и концертное платье мамы,
отдавшее танкам все блестки,
по асфальту шурша, зацепилось
за лежащий совсем одиноко
лейтенантский погон,
на котором
чуть блестели три звездочки.
Больше
не блестело вокруг ничего.
Дома мама сняла свой парик морковного цвета,
и ее голова,
обритая после тифа,
стала совсем беззащитной,
как голова молоденького солдата,
когда он снимает
свою ненадежную каску.
И я зашептал,
глотая сухие слезы позора:
«Мама,
ты больше не будешь петь!»
И мама заплакала,
но послушалась.
Мама
выиграла
Отечественную войну
и проиграла
свой голос.
Мама стала работать в Мосгосэстраде
администратором детского отдела,
волоча на себе меня
и сестренку,
брошенную моим отчимом
(одновременно кудрявеньким и лысеньким аккордео —
нистом)
после ее нежелательного появленья
в мире,
наверное, состоящем
наполовину
из детей нон грата.
Мама брала домой
работу налево
и переписывала рапортички концертов,
где проставляла
фамилии авторов исполняемых произведений,
после чего
на их сберегательные книжки
капали деньги.
Единственная сберкнижка мамы
была все та же коробка «Ландрин»,
где очень редко соприкасались
деньги
с медалями Отечественной войны.
Покачивая кроватку сестренки
носком ботинка,
разбитого вдрызг
на пустырях о консервные банки,
и слушая хриплую скороговорку
Вадима Синявского с берегов
весьма туманного
