до неприличия юности старостьв очень черный чулан
потихонечку уволоку.
Ну не биться мне лбом же!
Я подамся хоть в бомжи,
лишь бы вам раздобыть
хоть копеечку звонкого чистого дня!
Если будет меня в моих детях все больше,
мне не страшно,
что будет все меньше меня.
Но нечестно,
если призраком стану являться к любимой
в пургу и дожди.
Обещаю —
я честно исчезну,
только замуж за честного парня и ты выходи!
Может, на золотые, с ресницами белыми, очи ромашек
свои синие, выцветшие
сменю.
«Это я,
Маша…» —
прошепчу твоим туфелькам я
и в ромашки тебя заманю.
И потомкам шепну в двадцать первом столетье,
став ночной темнотой,
почему-то вздыхающей глубоко:
«Это я,
дети…
Вы почистили зубы?
Я вам почитаю чуть-чуть на ушко…»
Две любви
То ли все поцелуи проснулись,
горя на губах,
то ли машут дворы
рукавами плакучих рубах,
упреждая меня
белой ночью, дразняще нагой,
от любви дорогой
не ходить за любовью другой.
То ли слишком темно на душе,
а на улице слишком светло,
то ли белая ночь,
то ли ангельское крыло.
Страшно жить без любви,
но страшнее, когда две любви
вдруг столкнутся,
как будто в тумане ночном корабли.
Две любви —
то ли это в подарок с опасным избытком дано,
то ли это беда
прыгнет молнией ночью в окно,
рассекая кровать
раскаленным клинком пополам,
драгоценные некогда письма
сжигая, как хлам.
Две любви —
то ли это любовь, то ли это война.
Две любви невозможны.
Убийцею станет одна.
Две любви, как два камня,
скорее утянут на дно.
Я боюсь полюбить,
потому что люблю, и давно.
Памяти
