увидишьвсе, что увидеть не удалось…
Завалинка
Вечен Бог, и бесы вечные,
вдовы вечные в стране.
Мое детство бесконечное
продолжается во мне.
На сибирской на околице
бабы жмутся к нам с тоски.
Больно иглы сосен колются,
попадая на соски.
Не рассказывай, завалинка,
как заставила война
с пацаном – чуть выше валенка —
почеломкаться спьяна.
Чья-то песня, чуть с горчинкою,
эхом звезды шевелит,
и они, по небу чиркая,
падают за шиворот.
Инвалид такой молоденький.
Он баян вжимает в грудь,
а на нем журчит мелодией
белых кнопок Млечный Путь:
«Ни в какой реке воробушку
не поплыть.
После смерти мне зазнобушку
не любить».
Но бессмертия не выпросят
слезы, скатываясь в пыль,
и ни листика не выбросит
рассохшийся костыль.
Инвалид решил исправиться
и не вешать больше нос,
чтобы бабонькам понравиться,
он такое преподнес:
«Эх, ишо, ишо, ишо,
чтобы стало хорошо,
а не станет хорошо —
все равно ишо, ишо…»
Одинок порой, как маленький,
среди грубых городов,
я – приемыш той завалинки
и ее сибирских вдов.
На сибирской на околице
пусто вечером в домах,
и целуются и молятся
на завалинке впотьмах.
С электрической гитарою
афганец-инвалид,
ну а песня та же,
старая
эхом звезды шевелит:
«Ни в какой реке воробушку
не поплыть.
После смерти мне зазнобушку
не любить».
Я сюда присесть осмелился
не к чужому шалашу.
Хоть немножко послесмертия —
не бессмертия прошу.
Смерть всегда хоть чуть, да ранняя.
Не боюсь, что смерть близка,
а боюсь я умирания
Родины
и языка.
Ты скрипи, скрипи, завалинка,
погрустебить нас пускай,
малые грехи замаливай,
но больших не отпускай.
Ты, завалинка длиннющая,
тянешься сквозь времена,
и за Беловежской Пущею
вновь от слез ты солона.
Там рядочком вдовы вечные
убиенных вновь солдат,
словно горлицы увечные,
как на жердочке сидят.
Боль всех женщин – деревенская,
и война для вдов одна —
что афганская, чеченская,
что таджикская война.
На завалинке продавленной
в блестках ранней седины
вдовы новой – необъявленной
русских с русскими войны.
Ты
