он брел через линию мести,словно дервиш, в колючках и вшах,
с Руставели и Гулия вместе
в оглушенных войною ушах.
Сумасшедшим он людям казался,
потому что такой был один —
обнимал и убитых абхазцев,
обнимал и убитых грузин.
Он, двух станов рехнувшихся пленный,
трупы теплые в лбы целовал,
будто разум искал, убиенный
из «Калашникова» наповал.
И связали его санитары
и в Москву из абхазской земли
умиравшее тело Тарбы,
но не душу его привезли.
В этом кажущемся безумье,
вдоль забрызганных кровью красот
она бродит в Гульрипше, Сухуми
и к взаимопрощенью зовет.
И заржали в Абхазии кони,
когда умер он, так одинок,
суеверно сжимая в ладони
окровавленный пляжный песок.
И я верую, как в спасенье,
в горсть надежды, зажатой в руке,
и в прощеное воскресенье,
где все равные во грехе.
Жестяная пивная тара
завалила людей и страну.
Прижимается Ваня Тарба
к переделкинскому окну.
Две снежинки
Две снежинки —
две подружки
сели,
словно побирушки,
съежившись на холоду,
на кремлевскую звезду.
«Мы —
воскресшие снежинки
не смогли найти Дзержинки,
да и мало ли чего.
У Москвы-капиталистки
из Америки сосиски
и другое личико.
Как Россия,
мы и сами
умирали,
воскресали.
Танцевали мы,
искрясь.
Но закон природы древен —
нас
из крошечных царевен
превращало время в грязь.
Раздавался обреченно
наших тел хрустальный хруст
под колесами тех черных,
тех,
ахматовских «марусь».
Покружив над башней Спасской,
сиживали мы с опаской
на усах у Сталина,
а еще блистали на
только с виду простоватом,
на хрущевском,
розоватом,
с бородавкой, «пятачке»,
и на брежневских бровищах,
над Европою нависших,
и андроповском крючке.
А потом
снежинок стая,
к Мавзолею подлетая,
села радостно в кружок
на каракулевый,
с дымкой
и начинкой-невидимкой
горбачевский пирожок.
Но на танк,
хлебнувши виски,
влез он,
как на броневик,
новый,
антибольшевистский
made in Urals большевик.
Не запутался он в путче,
но,
