как она радостно смеется, и не понимала, почему она вдруг начинает расплываться, а вокруг нее появляются и сливаются в разноцветный ореол сверкающие солнечные блики. То, что я видела, было потрясающе красиво, и эта красота заставила меня в очередной раз застыть столбом. Я любовалась искрящейся расплывчатой картинкой, одновременно чувствуя тепло и запах папиного мишки. Словно папа опять был рядом и сам обнимал меня в тот момент.
Мама тогда просто взбесилась. Она отбросила бумаги в сторону, подскочила ко мне, вырвала мишку у меня из рук и отлупила меня им, не переставая при этом кричать:
– Не смей при мне реветь из-за него! Вообще! Никогда! Не смей! При мне! Реветь!
Потом выкинула мишку на дорогу под проезжающие машины и зашла в дом, громко хлопнув дверью.
Тогда я впервые узнала, что можно беззвучно кричать. Кричать изо всех сил, просто раскрывая рот, выпуская наружу только воздух из легких, а звук направляя внутрь головы. Надо было только сильно зажмуриться и сжать голову руками, чтобы она не взорвалась… После третьего крика мне почему-то стало очень легко, настолько, что я даже осмелилась выскочить на дорогу и забрать свою игрушку.
Об этом я думала тем ужасным вечером, когда Джарет сообщил мне о смерти мамы. Пыталась вспомнить, когда она меня обнимала, хотя бы один раз… Не получилось.
Через несколько дней Кроуфорд-старший отвез меня на похороны.
Дом, в котором я когда-то жила с родителями, показался мне вдруг чужим и погасшим, словно у него перестало биться сердце. Он отталкивал пустотой и враждебностью и как будто не хотел, чтобы я заходила внутрь.
Первым на меня набросился приятель мамы, с которым она жила после папиной смерти. Столкнувшись с нами в длинном коридоре, он даже позеленел от злости. Нависая надо мной со стаканом в руке, он злобно шипел, брызжа слюной:
– Это из-за тебя она поехала тогда в эту дурацкую погоду. В такую даль, да еще и в ливень. Говорил я ей, перебьется эта дура мелкая, так нет же, понесло её… А еще и тормоза постоянно пропадали, надо было отремонтировать сначала… А она все равно, говорит, поеду… Это ты виновата!
Гарольд Кроуфорд тогда приблизился к нему и что-то сказал на ухо, после чего тот замолчал, плюнул с презрением и ушел. Директор крепко взял меня за руку и больше не отходил от меня ни на шаг.
В нашем доме было много незнакомых людей, и мне казалось, что все они смотрят на меня не с сочувствием, а с какой-то брезгливостью, словно я была мерзким тараканом, осмелившимся заползти на праздничное блюдо.
Мы прошли через всю толпу. Чужие лица сменяли друг друга, как в калейдоскопе. У меня было такое ощущение, что они все готовы наброситься на меня с упреками, и сдерживает их лишь присутствие Гарольда Кроуфорда и его поведение. В нем не было высокомерия по отношению к людям, но было столько достоинства и благородства, что даже самые озверевшие скандалисты перед ним съеживались и теряли всю свою наглость. Я тоже чувствовала исходящую
