окон посыпалось стекло.
Внутри суда сделался переполох, раздались крики, беготня паническая.
Утренние газеты потом напишут, что в нескольких залах, где шли заседания, канцеляристы от ударной волны попадали со стульев.
Иван Платонович перевел синхронизатор на невидимый режим, подошел ближе.
Ему открылись детали, на которые он прежде, в волнении и дрожи не обращал внимания.
Шагах в пяти у ворот лежало то, что осталось от его высочества, – а именно: части тела вперемешку с обломками кареты.
– Попал, попал, – твердил Каляев безумно, – попал – насмерть!
Голова с одним приоткрытым глазом валялась у парапета. Там, где еще минуту назад находились задние колеса, стоял метальщик с окровавленным лицом и оглядывался.
Бедный Янек, подумал о себе другом Иван Платонович.
Лицо террориста ранило щепками, сорвало с головы картуз. Он поднял его, отряхнул неловко и нахлобучил. Истыканная кусками дерева поддевка обгорела, изорвалась в клочья.
О, Боже, ужаснулся Иван Платонович и перекрестился. Прости, Вседержитель, меня и его! Грех, грех!
До того как вокруг бесформенной кучи из дерева, металла, лоскутов белой кожи, руки, с торчащими из нее сухожилиями и странно вывернутой ноги в лаковом сапоге собрались люди, прошло, как теперь казалось Каляеву, несколько длинных мгновений.
Однако террорист будто бы и не пытался бежать. Он стоял поодаль, в оцепенении, утирая рукавом бисер чужой крови с лица.
Я мог погибнуть, и хотя выжил, не убежал, с запоздалым сожалением подумал он. Что за дурак? Почему?
Иван Платонович попытался вспомнить свои ощущения после взрыва.
Но в голове не сохранилось ничего существенного.
Помнил, садануло горячим дымом, сыпануло щепками в лицо. При этом он даже не упал, только отвернулся. Потом, кажется, стало все равно. Умиротворился. Пришел покой, который бывает после окончания трудного и нервного дела.
Раз наказанье неминуемо, что ж волноваться? Кто там тебя первым схватит, кто арестует, и станут ли бить, – не имеет значения. Ничего не важно после возмездия, продуманного долгими месяцами. Возмездия жесткого, преднамеренного. Особенно, если план проработан до мелочей, обсужден, выверен, согласован с товарищами. И если сам столько раз прокручивал акцию в голове.
А растерзанный Романов – не твой личный враг. Он для России, матери многострадальной, камень на шее.
Но умно ли при этом самому пропадать?
Глупо, умно ли, так надо. На этом зиждется боевая работа, в этом ее смысл. Что и рознит метальщиков от уголовных бандитов. Именно – бескорыстие. Именно – самопожертвование. Пусть видит народ православный: боевые эсеры не болтают. Они саму жизнь готовы положить на алтарь революции и свободы. Берите голову, не нужна более: лишь бы другим счастье!
Вдруг у Ивана Платоновича, наблюдавшего на Красной площади за растерянным и подавленным метальщиком, мелькнула дикая мысль. В
