style="font-size:15px;"> –Так суп вроде на обед давали, – возразила Иришка.
–Тут кормят одним и тем же. Завтрак, обед, ужин. Что налито, то и ешь.
К странному тембру приноровиться оказалось нелегко, словно не девочку слышишь – механизм, оживший автомат. Мамочка рассказывала Ирише, что давно ещё, в восемнадцатом веке, швейцарские часовщики сделали странную штуку – автаматонов, кукол один в один напоминавших живых детей. Кто записку выводил, кто играл на фисгармонии – с лица ребятишки, а на деле… И, умей те создания разговаривать, выходило бы у них как у этой, греющейся у фонаря.
–Вы голодная?
Смех звучал клекочуще, отдаваясь отзвуками по углам.
–Нет. Мне еды не надо. Особенно той, что в столовой дают. Говори мне "ты". Не во дворце.
–Хорошо, – покладисто согласилась Иришка, свесив голову с полки, – А за что тебя сюда засунули?
–Ни за что. Сама пришла. С тобой познакомиться.
Иришка хихикнула, вежливо проглотив чужую шутку. Вылезла с полки, села с другой стороны фонаря, сразу охнула от накатившего озноба.
–Встань и стой. Простудишься. Мне-то всё равно, а ты легкие выкашляешь. Тут трое до тебя с лёгочной после карцера ложились.
Иришка встала, но не удержалась и с любопытством попыталась разглядеть собеседницу. Та заметила и подняла фонарь на уровень лица. Девчонка как девчонка. Тощая, глаза впалые, не то хворает, не то запачкалась, потому как щёки – сплошное сине-чёрное пятно. Впрочем, при таком ли свете различать цвета? Из необычного разве только шрам от уголка губ к виску – старый, пухлый, словно нитками шитый – да капельки крови, проступающие на нём. Но девчонка казалась своей. Такой, что впору в обществе её вспоминать наговоры и скрещивать пальцы. И отчего так, Иришка не могла сообразить.
–Если что, я Иришка.
–Оленька, – свободную руку незнакомка потянула для пожатия.
То, что девочка тоже представлялась уменьшительной формой имени, располагало к ней. Иришка вложила свою ладонь в чужую. И ощутила наплывом, как в висках звенят колокольчики. И она падает, как с моста в странном сне, и ощупывает не чужую плоть, но склизкий туман. И свист под ухом слышался вновь, фонарь колебался, и с чужого бледного лица сходила кожа клочьями – от линии шрама и до подбородка, ниточками рваными. И кровь пахла сладко и вязко, но в аромате её проступали отчего-то нотки столовского супа…
Дверь распахнулась. Предшествующий тому вопль засова так взрезал воздух, что стало больно ушам. Дина Яновна сгребла Иришку за шиворот, взметнула куклой тряпичной вверх, игнорируя треск отрывающегося кружевного воротничка. Фонарь на полу лежал боком. Внутри его, под стеклом, клубились тени в форме мотыльков.
–Вам. Было. Велено. Стучать. Если. Что-то. Придет. Вы. Ещё. И. Руку. Подали. Вас. Утащить. Могли, – с каждым оброненным словом библиотекарь встряхивала девочку чувствительно.
Незнакомка
