Чуянов, Сталин, Хрущев, Жуков и даже фашистские военачальники, что позволяет распространить пространство сюжетного действия далеко за пределы батального хронотопа. А мемуары и документы, в том числе архивные, вершителей судеб Сталинградского «пятачка» с обеих противоборствующих сторон органически входят в романное повествование. Впрочем, эта традиция уже достаточно апробирована в художественной литературе о Великой Отечественной войне.
Естественно, что уж тут придумывать, домысливать, когда демиургом этого ристалища и жизни каждого участника в нем становилась судьба. Конечно, двести дней и ночей – это не один день, скажем, из жизни Ивана Денисовича: тут психологическим микроскопом не воспользуешься. Здесь средства воспроизведения и характеров, и обстоятельств, в которых не все зависит от человеческой воли, должны быть принципиально иными. Здесь не распишешь день по часам, а часы – по минутам, потому что каждая минимальная единица времени стоила человеку жизни. «…Из Сталинградского сражения, – заметил М. Алек-сеев, – выйти живым – это почти противоестественно, а погибнуть в нем – это в порядке вещей, это почти неизбежно».
Я говорю об этом потому, что снобистская критика может завести разговор – использую здесь военную терминологию – о недостаточной укомплектованности поэтического арсенала Михаила Алексеева средствами психологического анализа. Претензии к автору «Вишневого омута» или «Карюхи» могут оказаться несправедливыми.
Надо исходить из самой природы жанра романа «Мой Сталинград», из его пространственно-временной организации, из его хроникального типа повествования с четкой установкой – повторюсь! – на документальность изображаемого. А это требует и совершенно иной формы психологизма. Лев Толстой когда-то упрекал автора «Повестей Белкина», что его психологизм какой-то «голый», не учитывая всей системы средств создания иллюзии достоверности в пушкинских повестях.
Художественно-документальная литература, к которой относится и роман «Мой Сталинград», тоже имеет свою систему средств воспроизведения внутреннего мира человека. В ней табуируется прямое авторское вмешательство в процесс размышлений реального героя, выражение его чувств, настроений от лица повествователя. Такое вмешательство сразу разрушает иллюзию достоверности (кстати, в этой плоскости как раз и следует искать различия между очерком и рассказом, о чем теоретики литературы десятилетиями ведут споры).
М. Алексеев это прекрасно понимает, заявляя в авторском слове к роману «Мой Сталинград», что его «железная установка: ничего не придумывать, не досочинять. А если и сочинять, то лишь исходя из характера описываемого события или действительного лица. Сочинять так, чтобы ни это лицо, ни те, кто с ним соприкасался, не усомнился в подлинности поступка или сказанных слов». Особенность психологизма в художественно-документальной литературе, в том числе и в алексеевском романе,
