Наполеона добрался в бою. В штаб к ним ворвался и штыком стал колоть кого ни попадя. Никого, правда, не заколол, но перепугал, а как до Наполеона дошел, так он на меня поглядел эдак строго, и я оробел: оружье свое наземь уронил и по привычке стал цаплей. То-то тут хохоту было! Покуда они надо мною смеялись, Кутузов обманным маневром их обошел и разбил, а сам за Москву отступил из благородства, чтобы Наполеона раньше времени не позорить и пророчествам не противоречить.
– Я, господа, однажды за Гоголя выдал себя. В свое время похож был, но это неважно, главное – в другом. По дороге из города N в черт знает какую дыру, мне довелось разговориться с довольно важною персоной. Дорожная атмосфера, сами знаете, способствует сближению. Лошади бубенцами звенят монотонно, ямщик лошадей своих наругивает – более от скуки, чем по необходимости. «Чтоб вашим внукам овса, – говорит, – не видать! Чтоб вам самим без подков до Казани скакать! Чтоб вся ваша тройка строптивая разогналась да взлетела, аки птица безумная, да исчезла с глаз долой вместе с коляской постылой!» – разъярялся ямщик, забывая о том, что сам на постылой сидит, как император на троне. «Чтобы у тебя все спицы повыскакивали!» – переходил он на коляску и добавлял кое-что непечатное. Одну лошадь он Галилеем прозывал – за упрямство, а другую – Соперником – для симметрии, должно быть, а ту, что посредине – Малюткой или Малютой – в честь известного опричника. У него она была в фаворе в отличии от немцев, поляков, французов, англичан, да и всех прочих народов, коих он поносил всяческими словами – более всего за железные дороги. Они у него еще хуже лошадей оказывались, хотя хуже них, по его словам, никого в мире не было. За оконцем зима: солнышко, мороз… Поля алмазами усыпаны, как сказал бы поэт, хотя ежели оставить его в поле одного на морозе, так он любоваться природой не станет, а побежит к первой попавшейся избе греться, к той самой, какую он в своей поэзии превозносит, а в жизни презирает. Кстати, об алмазах! На груди у персоны из-под распахнувшейся шубы алмазы поблескивали на орденах. «Позвольте полюбопытствовать, – обратилась персона от скуки ко мне, – что вы там записываете в книжке своей записной? Великолепие описываете русской природы?»
По правде сказать, я записывал речь ямщика. Уж больно витиеватая ругань неслась с облучков на все, что ни попадя. Особливо от него доставалось тем, до кого он своими кнутищем не мог дотянуться, в том числе и до статуи бога Гермеса Триждыразпроклятого, коего он видел в каком-то поместье за оградой лет эдак десять назад. «Роман сочиняю», – отвечаю я его превосходительству. «Как называется сие сочинение?» Я возьми, да и брякни: «Мертвые души». «Мистическое что-нибудь или в поэтическом духе?» – спрашивает его превосходительство. «Нет, – отвечаю я ему, – скорее в сатирическом». «Ах, в сатирическом?! Это интересно. Зачтите тогда что-нибудь». Я и прочел ему начало «Мертвых душ» о безымянных мужиках, обсуждающих достоинство
