нити, канатища бреда,
и толпы, пустеющий бак,
потницы и выдохи внешне,
заспинно оставив боль, сны,
вела и прогулочно, спешно
до осени с поздней весны.
Тропинки под кронами клёнов,
по сотам брусчаток, мели́
за звуком дыханий и стонов,
молчаний, улыбок вели.
И рейсы от двери до двери
несли наилучшего смесь,
с предлюбьем, надеждою, верой
до юга из северных мест.
Просвириной Маше
Шалашик
Готовое счастье на завтрак:
мясистый до слюнок мосол,
салатные блюда из самок
павлиньих. Свисают на пол
колбасные цепи. И струи
шампанских. Крема на коржах.
Приправами – вкус поцелуев.
Мозаики салатов в ковшах.
Тут соки диковинных ягод
в графинах, икринки надежд.
Тарелок нет с горечью тягот,
обидой, соседей-невежд.
Цветное, съестное застолье,
устроено что средь чумы
в уютном шалашике, вольном,
где гости, хозяева – мы.
За стенками вой голодавших,
навесы и замки средь дня.
Пируем, друг друга дождавшись,
застольная пара моя!
Конечье
От осени этой так больно.
А сердце – телесная моль.
Средь сырости плещется сольно
холодный душевный рассол.
Ладони чужие согреты
остатком тепла из груди.
Сильнее горчат сигареты.
На них все уходят труды.
Все листья прилипли теснее
к дорогам, асфальту, своим,
от этого им и теплее.
А я всё брожу, ища сны,
чтоб на ночь хотя бы забыться;
чтоб грусти, невзгоды не зрить.
Наверное, стоит зарыться
в сугробы, паласы листвы.
От ветра и мороси, серых
пейзажей колючей лицу,
тюремнее мыслям и вере.
Ноябрь ум сводит к концу.
Целуемый, обнятый самый
Целуемый, обнятый самый
под самой из радостных дев,
над феей с улыбчатым шрамом,
кто любит мир, запахи древ.
Держимый стыковкой ладоней,
ныряемый в серую синь
поглядов и гамму гармоний,
что равны испитиям вин.
