кажется, только его обитатели – сам же Долин был относительно спокоен – он просто не чувствовал за собой никакой вины. Да и не знал, о чем речь вообще и в чем смысл этого нагнетания ужаса. Ну, одолжили агента – но не сам же я его навязывал! Ну, что-то не срослось – опять же, не я планировал, организовывал и проводил эту внутрикамерную разработку. Чего меня-то стращать? Я даже не ведаю, что именно у них не срослось и куда пропал Немец, с которым мне теперь запрещено встречаться и дело которого у меня изъяли. Странно, что они ни словом его не помянули… боже мой! – да они его «стерли», твари!
К Немцу майор относился с большой долей симпатии и доверия. Ему интересно было общаться со своим агентом, и встречи их были мало похожи на служебные. Присутствовало в них много юмора, интересных историй, ну и, конечно, некоторое количество оперативной информации. При других обстоятельствах они могли бы стать лучшими друзьями. Одногодки, коренные москвичи – в них было много похожего, но Долин – природный, неисправимый пессимист, в то время как стакан Саши Панченко всегда наполовину полон. Кроме того, замкнутый в работу Долин проигрывал подопечному интеллектуально. Забавно, что в обязанность опера входит воспитание источника, расширение его кругозора и прочее. С Немцем же все получалось ровно наоборот – ну как можно учить жизни человека, который эту самую жизнь хлебает столовой ложкой? Который не имеет никаких начальников, легко ориентируется в любом крупном городе Союза, делает, что хочет и когда хочет, а месячная зарплата старшего опера МУРа для него как карманная мелочь. И при этом он совершенно свободен. Свободен как ветер. Чему его может научить угрюмый майор, до сих пор силящийся понять, зачем он развелся с собственной женой.
Печально, если они убили парня. Очень. Вообще-то, время вроде сейчас не такое, но кто знает – может, на подходе эпоха, когда они опять начнут косить русских людей миллионами… Что же там все же произошло?
Зона
Херово в неволе, поймите меня правильно. Всем без исключения. Смачно харкните в свиное рыло тому, кто возьмется доказывать обратное. Плохо опущенным, неприкасаемым, парафинам, мужикам, ссученным, шестеркам, шнырям, придуркам и блатным тоже очень-очень плохо. Все лагерные и тюремные категории страдают. Даже паханы – те не работают, питаются получше, но пребывают в безостановочной борьбе за свое паханское положение. Верхний пресс от администрации в сочетании с нижним – от амбициозных воров, готовых сожрать живьем, чтоб занять место, – изнашивает смотрящего, делает его нервным, истеричным и очень подозрительным. Несладко и рабочей лошадке советского ГУЛАГа – мужику. Его одолевают думы о семье, главным образом, о жене, оставшейся по ту сторону колючей проволоки. Мысли эти ужасны. Еще ужасней издевки блатных:
– Ну что, Петрович? Скучаешь по своей? Как откинешься – кинешь за братву палочку?
– Кинуть-то
