будет не с чего. А за теми, кто и припрется на взводе, приглядят Миша с Борисом.
Вот и меня определили, сказал я, но, разумеется, не вслух.
Картину поставили в дальнем правом углу комнаты, завесили какой-то не слишком чистой белой тряпкой: кажется, распоротой наволочкой. Подставку задрапировали черным полотном, спускающимся до самого пола, и оттого казалось, если смотреть под определенным углом, что светлый прямоугольник парит в пространстве, существует сам по себе без оглядки на притяжение дома, города, страны, планеты. Так придумала Лена, для этого она и выпросила куски черного вельвета – большая редкость по тем временам – у одного узбекского родственника. Сама выкроила сию весьма узкобедрую трапецию, сшила, сама тщательно укрепила на мольберте и сама же расправила по паркету, скрывая, чтобы не отвлекались будущие зрители, конструкцию, на которую и опиралось явленное нам чудо.
А по мне так можно было ее и открыть. Стыдиться, во всяком случае, было нечего. Я сам заготовил реечки, распустив доски, набранные у столярного цеха, выстрогал их, связал, где шипами, где нагелями, и поставил на клей, стараясь как можно реже пользоваться шурупами и винтами.
Гостей набралось куда как больше, чем мы ожидали. Пришли все, кому сообщили, да многие привели с собой приятелей или подруг. Сама затея со списком оказалась бессмысленной. Когда выбирали знакомые фамилии и составляли их по алфавиту, то подразумевалось, что на вечер придут только приглашенные. Остальные, даже прослышав о готовящемся действе, просто воздержатся от посещения. Но некоторые, заранее причислявшие себя к числу избранных, захотели оказаться и среди званых. Самым натуральным, явочным порядком. И как прикажете поступать с выступающими подобным образом? Разворачивать еще на подступах к площадке и направлять вниз по лестнице? У нас хватило бы и сил, и рвения, но хозяин рассудил по-другому.
– Пропусти, – сказал он Гарику, когда тот сообщил о появлении первой самозваной личности, так сказать – никем не опознанного, мелко семенящего объекта. – Здесь не Эрмитаж. Пусть все приобщаются. Для такого дела и ложек не жалко…
Приглашали мы человек двадцать, твердо рассчитывая на пятнадцать, притащилось же более трех десятков. Половина, кое-как ужавшись, уместилась в комнате, остальные толпились в коридоре. Но, как ни странно, вешалку не снесли. Кто смог – повесил плащ, кому не досталось крючочка, аккуратно сложил внизу. К прихваченной с улицы сырости, запахам пота и дешевого табака подмешивались еще флюиды настороженного любопытства и завистливой подозрительности. И только Граф заговорил, сторонние шумы сразу умерили громкость. Мне даже показалось, что и сигаретками пыхтеть стали меньше. Всем до крайности интересно было узнать – к чему это все ведет и где оно вдруг закончится?
– Это выставка одной работы, – сказал Сергей.
Он стоял спиной к мольберту и ни разу даже не оглянулся на картину. Та все еще была завешена, чтобы внимание публики не распылялось. Так решила Лена, и никто ей не противоречил.
– Я думаю, что нет нужды долго объяснять, почему мы решили
