и несчастный, самодостаточный, но не самодовольный, он той ночью честно объяснил Злате, почему не может стать ей мужем и почему не смеет оставаться любовником.
– Раньше бы думал, – звенящим голосом, словно металлическую сетку меж ними натянула, отмела Злата ту подробность, что она же и инициировала близость, а не он.
И не преминула сделать ответный ход: напомнила о предстоящем замужестве, не предполавшем супружеских измен.
Последнее обстоятельство отдельно грузило Перепелова. Почему-то он убедил себя, что Злата – девушка и он у нее, по правде, будет первым. Оказалось, что нет. Годы, люди, жизнь в России после СССР заставили молодых, да и немолодых людей переориентироваться в некоторых щекотливых областях. Бытовой либерализм плавно вытек из политического либерализма. Общепринятая советская унитарность ушла на дно, утянув за собой строгие бытовые предписания и привычки. Сношались легко. Начиная со школы. Сбегались, снюхивались, разбегались. Возможно, так виделось со стороны? Для Перепелова, лично припозднившегося, проблем в этой сфере не было. Пока не явилась Злата. С появлением этой тонкой и звонкой девушки он обнаружил с удивлением, что легкое отношение к своим и чужим связям набрало вес. Тяжесть повергла едва ли не в депрессию. Депрессия объяснялась обыкновенной человеческой ревностью. Сверхчеловеком он не был. Отелло в нем проснулось и дурацким образом забушевало.
Он ушел, а она стала ждать, когда он придет обратно.
13. Дембель
А у него нашлось занятие: он пил. Он не был алкоголиком. Как и сильно пьющим. Он был пьющим по обстоятельствам. И сейчас пил, не столько обмывая дембель с однополчанами, сколько желая, подобно поручику Лермонтову, забыться и заснуть. Однополчане, не раз во время службы досаждавшие, выводившие из себя, в эти минуты представлялись самыми близкими, самыми понимающими, да что там, самыми родными, роднее не бывает, и стукались стаканами, стукались костяшками пальцев, сжатых в кулак, пили в память сержанта Шрайбмана, погибшего при исполнении обязанностей, а конкретно, на учениях, при обезвреживании учебного террориста, обнимались, взбудораженные переменой жизни, переменой участи. Перемена участи, сколь бы малыми размерами ни характеризовалась, производит в человеческих существах встряхивание разных взаимодействующих частиц, отчего и рождаются противоречивые, не стыкующиеся проявления. Сходятся конец и начало, возможно, как напоминание о том начале, что мы не запомнили, и как репетиция того конца, что не запомним. А кто такие мы? Что в нас запоминает или не запоминает? Сознание? Только ли оно? А что весь состав, который принимает и отсылает сигналы, не всегда уловимые или вовсе не уловимые сознанием, но оттого не исчезающие, пока не исчезнет отпущенный нам срок? Штык в землю, пропущенный сигнал атаки, карцер, нелепая драка с чеченцем Вильямом, отмороженное ухо и отдавшаяся в горячке прямо в санчасти фельдшерица –
