возразил Царевич. – Которые он делает, используя фотографии. У него там, на столе, масса всякой нарисованной жути. По-моему, этот сукин сын не только на Верку с Наташкой работает. Я у него позаимствовал кое-что, вот посмотри.
Царевич взял из рук Кляева несколько фотографий и листов бумаги, изрисованных шкодливой Самоедовской рукой. Мишка, похоже, совершенно впал в маразм и пытался создать то ли пса Цербера, то ли Змея Горыныча, в общем, нечто о трёх головах и совершенно омерзительной наружности. Попадались в эскизах и одноголовые экземпляры, что отнюдь не делало их симпатичнее. Общим в рисованных персонажах было то, что в них, так или иначе, прослеживались человеческие черты.
– Зооморфизм какой-то, – не удержался Царевич от комментариев. – Чего? – не понял Кляев. – Во времена оны люди кланялись странным божествам, наделяя их как звериными, так и человеческими чертам. – Зачем? – удивился Кляев. – Мозги у них были так повернуты. – А зачем зверолюди или зверобоги понадобились Самоедову? – Очередной роман иллюстрирует, – пожал плечами Царевич.
Кляев хмыкнул, но ничего не сказал. За Кляевским хмыканьем Царевичу почудилось подозрение и недоверие. И, надо признать, пищу для недоверия Самоедовские творения давали с избытком. Подозрение вызывало то, что Мишка зачем-то добивался портретного сходства сказочных персонажей с конкретными людьми на фотографиях. – Слушай, Василий, а зачем ты читаешь Бердова? – Интересно. После таких романов смешнее жить. Пивка выпил, кайф поймал и вперед в Берендеево царство и гробницу фараона.
Царевич критически оглядел серенькую хрущобу, которую реальная жизнь вдруг нарисовала в «Москвичовском» окне, и пришёл к выводу, что это действительно не гробница фараона. Тридцать шесть лет – это большой срок, чтобы присмотреться к родному дому, но Царевич почему-то не присматривался. И не присматривался, быть может, потому, что старый панельный дом, начавший расходиться по швам, был данностью, которую он не в силах изменить. Швы коммунальщики пытались замазать какой-то гадостью, но безуспешно: пятиэтажный дом расползался, хотя почему-то ещё стоял и стоял глыбой, куда более нерушимой, чем вся окружающая Царевича жизнь. Рухнула страна, рухнула идеология, рухнул привычный способ жизни, всё стало мимикрировать и приспосабливаться, в том числе и сам Иван, а хрущоба стояла. И было в этом что-то жуткое и неестественное. А кругом стояли такие же дома, в которых мыкались люди, стремившиеся их покинуть. Одним хватало денег на замки реальные, другим только на замки виртуальные. Царевич был специалистом по виртуальному строительству, за что ему платили, хотя нельзя сказать, что слишком щедро. – Вылезай, извращенец, – сказал Иван, открывая будку.
Самоедов вывалился из «Москвича» бодрым кобельком, которого заботливые хозяева вывели в урочный час на прогулку. Такая живость поведения в солидном, в смысле пуза, сорокалетнем мужчине не могла не вызвать законных подозрений в применении жизнеутверждающих стимуляторов. Водки при Самоедове не было, зато было яблоко, что и требовалось
