когда отец позволял мне пойти.
Между прочим, в этом добром коллективе почти не было моральной опасности для публики: когда однажды режиссер пришел поиграть в кегельбан и его спросили по этому поводу, почему он так старался удалить все нежные и чувствительные любовные сцены из своих произведений, то он ответил:
«Отчасти из морального чувства долга, а отчасти из мудрых соображений. Наш первый и единственный любовник слишком стар и уродлив для таких ролей».
В предметах, которые я встречался, я искал крест и нити, которыми приводятся в движение куклы.
Я был слишком молод, чтобы его найти.
Это было отложено на более позднее время.
Я еще не был готов узнать Бога, дьявола и человека.
Это бывает со мной очень часто даже сегодня, хотя эти три фактора не только самые важные, но и единственные, из взаимодействия которых должна строиться драма.
Я говорю это сейчас, как мужчина, как поживший человек.
Тогда же, будучи ребенком, я ничего не понимал в этом и позволял себя впечатлять пустой наружной видимостью, как и любой другой ребенок, большой или маленький.
Люди, которые писали такие пьесы для постановки на сцене, казались мне богами. Но если бы я имел возможность выбора, я бы рассказывал не про цыган конокрадов, а сказку про мою чудесную Ситару, про Ардистан и Джиннистан, про кузницу-призрак Кулуба, про искупление от земных мук и подобное этому!
И вот я снова оказался здесь, в одной из тех точек, где меня вытащили из тисков, что есть и у других детей, и которые мне также так необходимы, в мир, которому я не принадлежал, потому что использовать его могут только избранные мужчины, да и то в зрелые годы.
И еще кое-что стоило бы добавить к этому.
Мои родители были евангелистами-лютеранами. Соответственно, я был крещен в евангелическо-лютеранской вере, получил евангелическо-лютеранское религиозное воспитание и обучение, а когда мне исполнилось четырнадцать лет, я был конфирмован по евангелическо-лютеранскому обряду.
Но это никоим образом не привело к высокомерному предубеждению против людей разных других вероисповеданий. Мы не считали себя лучше или более призванными, чем они.
Наш старый пастор был уважаемым джентльменом-филантропом, кто даже и не думал о том, чтобы сеять религиозную ненависть в помещениях своего церковного храма.
Наши учителя думали так же.
И те, кто здесь имел наибольшее значение, а именно отец, мать и бабушка, все трое изначально были глубоко религиозными, но обладали той врожденной, необучаемой религиозностью, которая не вовлекается ни в какие ссоры и, прежде всего, ставит каждому задачу быть просто хорошим человеком. Если да, то ему тем легче обосновать, что он хороший христианин.
Однажды я слышал, как пастор разговаривал с директором школы о религиозных различиях. Тогда первый сказал: «Фанатик никогда не бывает хорошим дипломатом».
Я
