попала в глаза.
– У меня когда мама умерла, я же ее в лес не потащила? Нет. Похоронили ее, как следует. А эти, тьфу на них! – Помолчала, смывая пену с волос. – Я тебе про бабушку Машу рассказывала? Про мамочку мою.
Лелька кивнула, хоть помнила и смутно, но если у нее самой была мама, а у той тоже мама, то и у маминой мамы обязательно должен был кто-нибудь быть. Бабушка Маша сама собой появилась и встала в этот ряд, словно всегда там стояла.
– Мария Федотовна ее звали, за целую жизнь ничего плохого не сделала никому, – сказала бабушка, намыливая мочалку. – В войну меня вырастила, сестру мою Тамарку вырастила, братика нам родила, Павлика, только он слабенький получился.
Мочалка щекотно прошлась по спине и плечам, Лелька забултыхала ногами по воде. Ей стало легко и радостно, будто проснулась раньше всех, а впереди целый день. И ничего не происходит, но так хорошо от этого.
– Знаешь, как она нас с Тамаркой купала? – спросила бабушка, натирая мочалкой Лелькину спину. – Натаскает ведрами воды в таз, подогреет покрепче, чтобы не остыла, усадит сначала меня, как младшенькую, мыльце в руку возьмет и давай тереть!
Представить, что бабушка – большая и мягкая, помещалась в таз, Лелька не могла. Но бабушка говорила уверенно, щеки у нее раскраснелись от жара, а кудри совсем разошлись.
– И обязательно песенку пела! – вспомнила бабушка. – Хорошую такую песенку.
Песенки обычно пела мама. Закутывала Лельку крепко, клала себе на колени и запевала незнакомым голосом про рябину и дуб, про змею подколодную и про миленького, который уехал в далекие края.
– Спой, – чуть слышно попросила Лелька.
Бабушка бросила мочалку в воду, взяла с полочки мыльце, намочила его. Мыльце было ромашковым и пахло летом.
– Лес, – наконец сказала бабушка и опустила ладонь с мыльцем Лельке на макушку. – Поляна! – Рука скользнула на лоб. – Бугор. – Мазнула по носу. – Яма! – Сунула палец в раскрытый от удивления Лелькин рот, та щелкнула зубами, но укусить не успела. – Грудь. – Мыльце защекотало подмышку, и Лелька зашлась смехом. – Живот! – Ладонь плюхнулась в воду, погладила Лельку по мягкому. – А там Барыня живет! – закончила бабушка, юркнула рукой между Лелькиными ножками. – Ба-арыня – ба-арыня, суда-арыня – ба-арыня!
Она легонько раскачивалась в такт и била ладонями по воде. Брызги полетели на Лельку, она ахнула, захохотала так, что еще чуть – и зеркало над раковиной пошло бы трещинами, и стала подпевать.
– Барыня-барыня, сударыня-барыня!
Вся Лелька стала жаром, барыней, живущей за поляной и бугром, грудью и животом, сударыней, что мыла бабушкина мама бабушке, а теперь бабушка моет ей, Лельке. И мылом она стала, и пеной, и морозом за окном, и пургой, и песцом, и дедом Рыптэном. Всем, что наполняло жизнь, как пар наполнял комнату, и ее саму.
Лелька не заметила, когда дверь приоткрылась и к ним заглянула мама, запуская в тепло наружный холод.
– Ирочка,
