Потому и получал от просмотра истинное наслаждение.
Но узрев мир изнанки, я утратил способность к прежнему восприятию. Состыковка прежнего и действительного оказалась невозможной. Фальшивость порочной реальности породила сомнения в правдивости моего бывшего незамутнённого мировоззрения. Так, если капнуть в белое молоко всего одной каплей чернил, маленькой, незаметной, оно сразу же расползётся тёмной безобразной кляксой, испортив чистую непорочность исходника. Что говорить, если на мои листики с самодельными стихами брызнули целой россыпью чёрных капель, брызнули хлёстко, и не скупясь. Кляксы накрыли строчки, изуродовали слова, которые теперь приобрели совсем иной, кастрированный смысл. И я ничем уже не могу помочь бедным словам-калекам, чернь въелась в их сущность и никаким чистящим средством не вернуть былую белизну.
Поэтому я не могу смотреть старые фильмы. Теперь они созданы для других людей.
Таблица ценностей перепутана строчками. Голубое небо, про которое когда-то давно рассказывала мне мама, вовсе не голубое – оно серое и опасное. Со свинцовыми тучами, летящими низко-низко: ещё чуть-чуть и заденут тебя по макушке.
Как жить с этим? Возможно ли? Не в созданном големом государстве исправительно-воспитательных учреждений о колючей проволоке, а в «свободном» светском мире? У меня нет ответа на этот вопрос. Надеюсь, он появится позже, когда я немного оклемаюсь от перенесённого хука слева, что мне прилетел от правосудия. И если не вернусь за решётку снова – такое более чем возможно; успеть бы, в этом случае, дописать книгу.
Вместо желанного предвкушения от просмотра любимого фильма я тупо таращусь в ящик ТВ, где мелькают люди без лиц, хозяйничают беспринципные монстры, светятся холёные правители с харями-будками, не влезающими в экран. Где текут кровавые моря, где на волнах колышутся трупы, а на берегу, в разгар этой пирровой победы буратинят со звёздами предприимчивые дельцы, ограбившие страну: в эту честь они устраивают бесконечные пиры в канун надвигающейся чумы.
«Доброта» нынче ругательное слово. А «справедливость» отмирающий рудимент, совершенно не нужный нынешней власти. Хвост виляет собакой.
Не стану скрывать, моя вера после посещения СИЗО пошатнулась. Я не ожидал встретить такого цинизма и бесправия. Я не предполагал, что заключённые продолжают оставаться пушечным мясом и скотом. Когда-то я изучал страшные ГУЛАГовские хроники тридцатых годов двадцатого века и вдруг сам попал на жуткий конвейер перековки. Время внутри периметра, ограниченного по углам сторожевыми вышками застекленело, замерло и осталось таким же, как восемьдесят лет назад. Ещё немного и оно отправится вспять, вглубь беспросветного средневековья.
Вот как говорит о таком Б. Акунин («Бох и Шельма»): «Прочная власть стоит на двух ногах: строгости и справедливости. Если одна нога короче другой, власть хромает, может не удержаться».
В нашем случае – одну ногу ампутировали. Вот вам и инвалид,
