и тайга —
Вот эти дебри Голливуда!
А жизнь привычная строга.
Быть может, завтра в щель теплушки
Увидишь новые края,
А здесь – какие-то зверюшки,
Душа, спасённая твоя.
И в джунглях длинная лиана
Металась линией прямой
И в оттепель несла Тарзана
Над чьим-то детством и зимой.
«На взгорье уходили черепахи…»
На взгорье уходили черепахи,
Всем войском простучали тяжело.
Природа в смутном пребывала страхе,
И наводненье буйное пришло.
Не раз и с нами, знавшими науку,
Речь завела природа этих гор,
Но мы давно не внемлем ультразвуку
И с нею позабыли договор.
Перед грозой носились низко, низко,
Свой издавая писк, нетопыри.
В ту ночь отец был вычеркнут из списка,
В наш вещий дом вернулся до зари.
«Себя в ту пору изводя и пряча…»
Себя в ту пору изводя и пряча,
Считая прегрешения свои,
Я жил тогда на запустевшей даче
Без будущего, дома и семьи.
Там ел и пил я из чужой посуды,
Заглядывал в хозяйский телескоп
И, пыльных книг перебирая груды,
Испытывал от призраков озноб.
Кого я ждал, ко мне не приезжала,
И навещали те, кого не звал,
И мошкара заблудшая жужжала,
Порхала моль и время шло в отвал.
Так жил я, предстоящего не зная.
Пожалуй, мог бы спиться. Но, строга,
Стояла в изголовье запасная
Сосновая Тарковского нога.
И я прошёл через его Солярис,
Чтоб яркие и тусклые года
Его улыбкой щедрой озарялись,
И вот я вышел в это никуда.
Но долго в утлой памяти детали
Держались, переменам вопреки,
И рукописей выцветших летали
И рассыпались в воздухе листки.
«И знаю я, как входят в номер…»
И знаю я, как входят в номер,
Где в самом деле кто-то помер.
Берут записку со стола
И ужасаются, читая,
А за окном, светлым-светла,
Летает осень золотая.
Потом покойника везут
В больницу, где работал Чехов,
И в свой торопятся приют,
И водку пьют, чуть-чуть отъехав.
И станет издали видней,
Мелькая в осенях и зимах,
Тот, кто бежал от этих дней,
От этих лет неумолимых.
«Уйти от дел, от вечных книжек…»
Уйти от дел, от вечных книжек!
Нет, утром встать ещё
