крепкий коктейль, и был он, должно быть, горек.
Пришел Кен, стал говорить, что хочет учиться по курсу за два, чтобы не терять времени, что к тридцати у них должно быть свое, полностью выплаченное жилье, квартира, скорей всего, а потом и дом, когда появится ребенок. Со вторым, – разгоняя смелость, говорил он – можно пока подождать. Года в тридцать три родит второго, пока он будет переходить с места на место, выбирая то, где лучше платят.
– Только не надо спешить, это производит плохое впечатление, а если застрянешь, будут платить по минимальной ставке, – он смотрел мимо женщин, и юной, и немолодой, обращаясь непонятно к кому, куда-то в темноту за их желтым кругом, в чад, клубящийся для него чудом, жизни чудом, осиянными вершинами, на которых он непременно окажется.
Мать Барби хотела закричать – от страха, от ужаса узнавания, но только крепко держала опустевший стакан.
Барби никак слова Кена не комментировала, а вернувшись домой, написала отцу, чтобы поскорей прислал ей светильник-коробочку, выкрашенный красным кубик, который, если откинуть крышку, светит туманным сказочным светом.
И вышла, и стала, отца не очень расстроив, и сильно опечалив мать, к тому времени разведенку.
Бабка, мать отца, подарила им на свадьбу вторую овечью шкуру, пожелав и письменно, и устно, чтобы хотя бы дети их стали врачами.
– Пообещала стипендию, – шепнула мужу Барби.
– Надо подумать, – мелькнул Кен пробором наискось, как обычно серьезный, кукольный, как обычно.
«Эгоист». Раз, два, три…
– Отдайте мне мальчика, оставьте, – просила старуха, полагая родителей мальчика, скорей, детьми.
Они не были родителями своему сыну. По ее счету – не были.
Ребенок появился у них рано, они и поженились, потому что был он на подходе. Сын старухи, старший сын, был на втором курсе, собирался работать учителем физкультуры («спорта», – как он, всегда сознававший свою важность, уточнял), а она, его ровесница, с факультета этажом ниже, готовилась в учительницы биологии; они сошлись быстро, на студенческой вечеринке, и, вроде, тогда же, в чужой родительской спальне, зачали дитя. У него порода такая, порода отца его, – дети заводятся на счет «раз». И вот родился сын.
У сына сын.
Они поженились всухомятку, расписались набегу, не придавая значения ритуалам, не желая создавать важность вокруг момента. Она, шутя, сплела венок, срезав случайные розовые цветы с твердым укропным стеблем, в этом колком венце и явилась выходить замуж, сама уже вовсю торча животом, разделенным наполовину светлой кофточкой и черной юбкой. Он пришел, в чем был, в чем ходил на учебу – джинсы, свитер.
Тогда многие женились так, жить для молодежи значило тогда – не следовать родительским ритуалам, пренебрегать ими, над ними насмехаться. У нее была короткая черная стрижка, шапочкой и черные стрелки в концах глаз, он был волосат, как сказочный дед – светлый войлок плотно застилал лицо его, оставляя место только для рта, носа и глаз, тогда еще ярко-синих. Бородачи были в моде, и он был бородат. Еще он, как и все, курил,
