а с наступлением тепла даже ночевал с ним где-то в полях. «Где так много светлых дней было в юности твоей».
Он всегда опаздывал, все делал в последний момент, ленился, жульничал, в малые еще годы выучив этот взгляд поддельного ангела, глядящего, не моргая, желающего вызвать сочувствие, рисующего на лице нечто вроде страдания, от чего набухал еще заметней его крупный, рубильником, нос, и глазки синие отмыто синели. Он был вруном и, попадаясь на вранье, ничуть того не стеснялся, как-то очень ловко и быстро отодвигая от себя стыд подальше; он даже краснеть не мог, потому что от природы был красен, а когда появились отроческие прыщи, стал даже сизоват. Позже прыщи сошли, но остались рытвины, затвердив сходство лица его с обожженым керамическим горшком.
Каждый просыпается к жизни в свой срок, он взялся за ум к старшим классам, за два года до выпуска, – из лентяя, который только и знает, что реветь дурным голосом, вылупился человек сосредоточенный, неглупый. Он стал успевать в школе, как-то очень быстро подтянулся. Кузен как раз кстати переехал с родителями в другую деревню.
Он решил поступать на медицинский. «Как пап-па», – объяснял он, уже сильно напоминая проповедника. Вечно занятый, отец стремлений его особо не оценил. Сын, впрочем, и не ждал поощрений, а после школы уехал так далеко, как никто из них не уезжал, – на юг страны, в медицинский, а дальше сделал финт, который хоть и не прибавил ему в семье особой популярности, но вызвал дружное изумление.
Он уехал в Италию.
Оказывается можно, будучи вчерашним деревенским парнем, невеликого, в общем, ума, на втором курсе уехать в Болонью и там продолжить изучение медицины на иностранном языке, на итальянском, объем которого поначалу не многим больше пары-тройки оперных арий. Он сделал немыслимый прыжок, удивив и сестер, и братьев, и отца, но не мать, которая, во-первых, сына своего знала, а во-вторых, сама в его возрасте радикально поменяла среду обитания. Была она городской девочкой, деловитой барышней с планами, а стала женой деревенского врача, в глуши, сама сначала едва понимая диалект, на котором говорят местные.
Все возможно – и почему бы сыну ее не изучать медицину на итальянском?
А вскоре другой сын уехал в Африку, еще дальше, и финт Травиата стал уже менее значим, хоть был и первым, образцовым в какой-то мере. Разве решился б старший брат, азартный спорщик, на эту авантюру – Африка, это ж другая сторона глобуса! – если б не предъявил ему брат-недомерок свои, неожиданно длинные, ведущие столь далеко, перспективы? «Там же нет борьбы с судьбой, там воскреснешь ты душой».
Италия не изменила Траивата, по-крайней мере зримо – сохранил он и пристрастие к рубашкам в мелкую клеточку, и к мелкому мягкому вельвету земляных цветов. Вернувшись, зажил так, словно и не было у него нескольких лет европейского юга. Говорил только, что был счастлив в Италии, по-настоящему жил, а теперь…, а теперь…. «Мир новый вдруг очам моим открылся: любить и страстно быть любимой…”. И многоточия, оставаясь театральными, братьям и сестрам
