марксистом брат под номером два, примечательный странным рисунком кожи, с нежно-розовыми пятнами по всему лицу от витилиго, кожной болезни, напоминающими небрежно нарисованную карту мира. Двигая длинной переносицей, где зубчатая по одному краю условная Либерия стремилась к мнимой Бразилии, он говорил, что социальная программа правящей клики недостаточно социальна, что парламентское большинство обещаний своих не выполняет, к общественному запросу глухо, обслуживая, главным образом, собственные, узкокорыстные интересы – а еще он говорил о мере ответственности, о доходах по потребностям и налоге на роскошь.
А брат номер один, самый старший брат, с войлоком ослепительно-седых волос вокруг загорелой до красноты круглой лысины, делал большими руками скупые эффектные движения, к чему приучен был на своем начальственном посту; он говорил о вынужденных уступках руководящих партийных деятелей, продиктованных временем.
А самый младший, рыжий, клоун, сидя на кожаной тумбочке в ногах у матери, азартно возражал и тому брату, и другому – взгляды его были умеренно либеральны, он был против крайностей, тех ли, иных, он был за торжество здравого смысла – за доходы по труду, за милость к слабым. К матери ближайший, он был верен и ее разумному консерватизму. Она сторонилась излишеств, как в цветах, так и в мыслях – дети войны не любят радикализма; вступая изредка, она роняла слова о бедности социалистической идеи, а брат-марксист, поняв, как всегда, по своему, говорил, что при социализме все были бедны, но равны.
И пылко восклицал Травиат. Ему было стыдно. «Боже, как стыдно, стыдно, как непередаваемо стыдно, боже-боже», – аккуратно ссыпал он слова. Нехороши были дела в стране, в мире, всюду, куда достигал взгляд его синих непроницаемых совершенно глаз. Голос Травиата был гладок, щебенка слов издавала звуки приглушенные, хоть и не лишенные выразительности, как падая в бархат – манерой речи он напоминал героя фильма о церковниках-педофилах, а в остальном был карла-карлой, зеленая клеточка – коричневый вельвет, сказочный гном, приземистый, жукастый, с туловищем квадратным, с ногами колесом, большим выгнутым носом, с неровной красноватой кожей, как из обожженой глины. Он сидел на стуле в желтом свете торшера, свернув короткие кривые крепкие ноги в бублик, он громко стыдился, а братья, заспорив горячо, на него и не смотрели.
Слова тут не играли роли, не в них было дело, о чем не мог знать сконфуженный гость, забившийся в угол дивана, обхвативший руками подушку, обтянутую, как и диван, бежевой шелковистой тканью, – и ободряющие взгляды светлоглазой старухи его только пугали.
Боялся он зря – хозяйка дома не желала ему зла, а разговор был только разговором. Споря о политике не впервые, знали все, что старший, он – конформист, ему, в общем, все равно, какую идею воплощает партия, и какова она сама – его партия должна быть правящей, главной, а в остальном неважно какой. На вид сановник, был самый старший брат, сам дюжий тоже, флюгером по своему душевному устройству, любил представлять сильных, и делал это уверенно, не зная сомнений –
