то каким-то второстепенным, дополнительным образом.
Был он – и ладно.
В родительский дом Травиат приезжал редко, только по особым случаям. Однажды, через много лет был зван и на юбилей кузена, который семьи своей не завел, жил на хуторе одиноко, став карикатурным немного «ванечкой» – мужчиной хрупким с испуганным взглядом и рачьими клешнями изработанных рук. Крестьянствовать он не перестал, да, вроде, и не был ни к чему другому приспособлен – так что на торжестве в свою честь, устроенном по настоянию семьи, выглядел совершенно чужим, потерянным, послушно вставая, кивая, чокаясь, округляя глаза в желании выказать внимание, напоминая зайца, которого сейчас слопает серый волк. Гости, собравшиеся во дворе его хутора, под навесом, впрочем, ничего не замечали, привычны были, ели, пили. Травиат прибыл к возлюбленному кузену со всеми чадами, принаряженный, в галстуке вязаном, цвета болотного, в белой рубашке, и в пиджаке двубортном, позавчерашних мод. И глубокой уже ночью, когда почти выгорели праздничные костры, повалился Травиат в ноги одной из сестер, повинился, сказав, что снова имел грех, что не совладал с собой, в городе зашел в общественный туалет, без всякой задней мысли, а там…, а там…. «Умолкни крик стыда в моей груди».
Сестра, самая жалостливая из сестер, набрякшая вишенка, поняла, пожалела – поняла и семья, узнавшая о туалетном грехе Травиата вся, по цепочке. Никто удивлен не был, возмущен тоже, грехом бедного карлу не попрекал. Глуповатая по отдельности, в целом, семья была и умна, и мудра, и прозорлива. И даже брат-двойняшка, у которого своих бед было выше крыши, сказал, что «бывает», а уж он-то, человек военный, знал, каково оно бывает в сугубо мужском сообществе.
«Вот вновь!». И другой был стыдный случай, и третий. «Вот вновь!». Их много было, и еще будет. Он избрал ту сестру в исповедники, сестра шепталась с другими сестрами, те рассказывали братьям, ветвились слова, разбегаясь в разные стороны. Когда Травиат приезжал домой к матери, то жена его, часами бегала по полям, как заправская спортсменка, и столько облегчения, счастливого блаженства было в ней, когда возвращалась она, например, уже к обеду, а специальный костюм ее, из синтетики, был изукрашен темными пятнами пота. И даже минутный срыв, которому она не могла дать объяснения, семья тоже сочла следствием того, что муж ее… – да, тут опять многоточие.
– У меня сорвалась рука, я только чуть-чуть его коснулась, – говорила невесткам она, крапчатая, с изумлением, и ехала книзу длинная челюсть, зубы белые торчали. У нее на уроке мальчик-непоседа стал шуметь, кричать, бегать по классу, она хотела его утихомирить, но «сорвалась рука», мальчик принялся плакать, его избили, а деревня ведь фешенебельная, непростая, и родители его не так уж просты, они написали на учительницу-садистку жалобу, и директор обязан был принимать решение. Но обошлось. У другой учительницы хулиганистый мальчик украл кошелек, и родители его настаивать на взыскании более не захотели. Но она все винила себя, потому что детей
