кто, – взвыл Травиат, вдруг выломавшись из заведенного сценария, никто не ждал от него этого вскрика, этой кипучей ярости, этой пенистой злости, – Вы же мужики! Вы же парни! Разговаривайте по-человечески!
И отставил диванную подушку сконфуженный гость.
– А можно мы сами будем решать, как нам друг к другу обращаться? – сказал он, хотя, судя по прежним страдальческим гримасам, не хотел называться ни «принцессой», ни «королевной», ни «сестрой», всеми теми прозвищами, в которых не отказывал себе безалаберный рыжий, – Это не ваше дело, как мы обращаемся друг к другу, – смотрел он на карлу, изумленно выпученного, – Понятно вам?
Он встал с дивана, качаясь худым телом наподобие расхлябанной марионетки и, вроде, так и не сообразив, что делать с руками-ногами, сказал «спокойной ночи» и ушел. Для него мирный вечер в чужом доме закончился.
Закончился он и для других. Обескураженно умолкли старшие братья, младший надулся, покраснел, выпятил обиженно нижнюю губу и, имея уж возраст не юный, посмотрел на маму снизу вверх – скажи что-нибудь, сделай.
Мама была здесь, а его обидели.
– Иди, извинись, – сказала она.
– Как! – взвился вздорный карла, – Мам-ма! Ты же видела, как он со мной разговаривал, это было возмутительно, мам-ма! – и высок был вскрик Травиата, уже не тенор, но фальцет, с горстью песка в пронзительном голосе. «О боже великий, услышь моленье!».
– Да, видела, – сказала она, подбирая морщинистыми руками взлохмаченный край пухового платка, – И на твоем месте я бы пошла и извинилась.
– Но я ведь ни в чем не виноват! Мам-ма! – низенький, квадратный, он с топотом выбежал из комнаты. И нос большой блеснул напоследок сально.
– Лучше бы он проктологом стал, – сказал ему вслед рыжий, – а не терапевтом.
Мысль эта никого не удивила, никто не счел ее и попыткой оскорбления. Оскорблением она и не была, а всего только желанием объяснить нелепую вздорность брата: он был терапевтом, в деревне, у него много детей, много забот, а еще эта напасть, о которой вся семья, включая мать, была осведомлена. Так что лучше б в проктологи пошел, зарабатывал бы большие деньги.
Деньги, по убеждению рыжего, приближали к счастью. Они в какой-то степени были воплощением счастья. Надо быть богатым и все будут с тобой считаться, будь хоть каким ты гороховым чучелом – был уверен младший брат, рыжий клоун, о чем всегда громко говорил, вызывая возмущенное квохтанье натур романтических или лживых.
Наутро они уехали. Когда тощий гость, срученный в узел еще больше, сел к рыжему в машину, Травиат, споро сбежав с крыльца, подскочил к окну, постучал в него свернутым в крючок толстым пальцем. «Прости, расстроен я душой».
Он сказал что-то, но визави его, мелькнув глазами, уставился впереди себя, сам в тот момент сильно напоминая селезня. Он был, вероятно, из семьи, где ссорам позволяют пускать глубокие корни. Человек другой породы.
В семье этой ссориться всерьез
