его все более бледнеющие глаза. Ему нужны были умные дети, такие, как он, умный.
Из троих сыновей, двух младших он примечал. Насмотревшись на старшего брата, тупого лузера, мальчики умели шалить, но учились хорошо. Позднее оба они пошли во врачи, пока старший – лузер-неудачник – катился все ниже.
У сливы-двойняшки, была по сравнению с сестрой, не боль, а так – болюшка. Мать ее, наверное, больше беспокоилась, отчего девочка, третья из дочерей в семье скандинава, квелая, тихая, в старших классах утыкала себя железяками, – шариками, колечками в носу, в ушах, да еще на одной из бровей; зачем она выкрасила волосы свои в черно-синий цвет, почему стала сутулиться и разговаривать басом.
Наглядевшись на своем веку на всякое, умея видеть там, где другие только пялятся, старуха подозревала дурное, но, вроде бы, зря. Во всяком случае, женщина-слива, уверяла, что это у дочки временно, что такой переходный период. Через год-другой черная краска у девочки сошла на нет, иголку во впадинке ноздри заменила бусинка. Улыбаться не научилась, но такого прогресса и не ждал никто. Отец ее, викинг, тоже ведь неулыбчив.
Но тяжело было женщине-сливе, что уж.
Начав почасовиком, она долго была на замене: вела какие-то необязательные курсы для малышей и родителей, ставку в школе выбила себе не сразу – она не умела ладить с коллегами, была слишком напориста, чересчур много настаивала на своем, чем раздражала местные авторитеты, особенно тех, кто особенно глуп, а их хватало.
Одежда у нее с возрастом становилась все крикливей, причудливей, а сама она приобрела хватку такую, что перечить ей никто б не решился.
Муж, сколько бы ни зарабатывал, был скопидомист. И сама она, его жена, деловитая от природы, прижимистой стала. Экономила там, где не было особой нужды, чем расстраивала свою мать, не способную к мелочности, – мать думала, что дочь ее перебивается с хлеба на воду (и напрасно), предлагала денег, которые та всегда брала.
Помощь матери она принимала, но яростно отвергла одеяло сестры, большое, пуховое. Женщина-вишня, приехав в гости, привезла одеяло, не новое, предложила сливе-женщине: вот, – протянула, сказала просто – возьми сестра, чего тебе свои деньги тратить.
Дар отвергла, оскорбилась до глубины души: эта сонная клуша совсем обнаглела….
Она заспорила с нею, как спорила всегда. Она всегда соревновалась с нею, с одной только ею, как только ее, еще будучи младенцем, отходя ко сну, и хотела обнимать, а лишившись мерно дышащего тела рядом с собой, орала, чувствуя пустоту, недостаток, почти боль.
Не могла быть первая без второй. Без вишенки слива.
Вторая была для нее вечной первой.
Козий профессор
«А ты сиди, слушай, молчи.
Старший был сильным. Средний – умным. А третий мог бы считаться и тем, и другим, но, имея впереди себя двоих братьев, был только третьим.
У старшего не было стыда. Ночью, если становилось
