в чём дело?» – слишком мгновенно настрочил он.
Ответ прилетел тут же: «Да. Потом».
Сказала, как отрезала.
По горлу поползло новое раздражение: последнее слово осталось не за ним.
Но что-то подсказывало, что Уланова не подпишет перечень правил его самолюбия.
Раздражение было самым привычным из чувств и давно вело себя в груди как дома.
Без аппетита доев блинчики, Свят швырнул тарелку с вилкой в мойку. Угодив в раковину, посуда звонко зазвенела, и осколки раздражения прибились вплотную к вискам.
Мазохист.
Однако – однако – интерес перед новым разговором с ней в кои-то веки был куда сильнее раздражения. Ведь холодильник может перенести любой Гриша Пончиков.
А спросить что-то по юриспруденции она решила у него.
* * *
Мятную волну удовольствия от сообщений сторожа курицы предсказуемо смыло звонками Димы. Он звонил уже третий раз, и трубку пора было брать.
Ибо себе дороже.
А впереди простиралось непаханое поле теории по фонетике и социологии. Фонетику и социологию она бы ещё разместила между уставшими полушариями, а вот для шавельских тезисов ночлег искать не хотелось.
– Доброго вечера, ну как ты, зая?
В груди шевельнулось нечто вроде уставшего тепла.
– Нормально, Дим, – стараясь звучать ласково, ответила она. – А ты?
– Ты всё-таки перезвонила утром. А я думал, я совсем не важен уже тебе. Полностью.
Несмелое тепло вмиг сменилось раздражением.
Не успели остыть приветствия, как он снова манипулирует.
Если Дима не спал, Дима пытался получить от мира и людей безусловную любовь.
А если спал, то видел мир своей мечты во сне.
Он кошмарно неуклюже строил фразы: потому что читал только освежители воздуха.
И это тоже раздражало всё сильнее.
Терпеливо сжав губы, Вера молчала, а в трубке мерно гудел ветер.
– Чем сегодня занималась моя девочка? – не дождавшись ответа, спросил Шавель. – О чём думала?
Думала над ответами на сообщения двухметрового юриста.
– О курсовой в основном. И о выступлении на Хэллоуин. Ну и о тебе, конечно, – наизусть зная, какой ответ нужен, отозвалась Вера, бегая карандашом по чуть мятому листу.
Контур ладоней в мелких порезах оседал на бумаге необычайно живо.
Их хотелось касаться.
Удовлетворённо кивнув, она взлетела любимым карандашом выше и наметила острые костяшки, широкие ногти и тугие жилы тыльных сторон.
– Я тоже о тебе думал, – страдальчески сообщила трубка. – Мне хочется больше видеться. Ты приедешь на выходных?
Нет, ну не два же метра. Девяносто пять где-то, наверное.
На смену раздражению мгновенно пришло липучко-застёжковое чувство вины.
Но поддаваться этой вине всё больше надоедало.
– Хэллоуин,
