все на пол, и сама сползла вниз по стене.
Рыдания становились такими невыносимыми, такими неконтролируемыми, что я хотела кричать, и наверняка кричала бы, не будь матери дома. Почему я здесь? Почему я никому не могу, наконец, довериться? Почему все стремятся обидеть меня? Почему нельзя просто исчезнуть, в одно мгновение перестав существовать?..
Пар от горячей воды уже начал заполнять комнату. Не до конца соображая, что я делаю, я, в нижнем белье и с лезвием, которое еще несколько дней назад успела припрятать под ванну, уже сидела в ней и старательно, уверенной рукой выводила полосы по уже наметившимся шрамам на руках и бедрах.
Помню, что страшно мне было только в первый раз, когда я не могла решиться на боль.
А когда ты в точке невозврата, тебе уже становится все равно. Боль становится зависимостью, жизненной необходимостью.
Когда ты понимаешь, что только это способно успокоить тебя, заглушить другую боль, до которой ничем не доберешься, ты будешь делать это снова и снова.
Мама видела мои шрамы, водила к психотерапевту, благодаря которому у меня теперь есть таблетки, но это лишь отсрочило мои новые панические атаки, которые, из-за накопленных эмоций, становились каждый раз только хуже.
Боль агрессивно кусала кожу, и в этот момент мне было очень жаль себя, но эта странная решительность не давала мне плакать.
И вот паника начала отступать. Из-за потерянной крови сердце замедлилось, я стала дышать глубоко и размеренно.
Таблетки не действуют так быстро.
Я пробыла под горячей водой, пока кровь более-менее не остановилась, выбралась из ванны и бережно обработала каждый порез.
Теперь я сильнее чувствовала боль, нежели под напором воды, и это тоже помогало мне. Мне было на чем сосредоточиться, кроме своей бесконечной тревоги и внутренней пустоты.
Уже спокойно, будто бы в трансе, я достирала одежду, отмыла следы крови в ванной и выпила успокоительное вместе со снотворным.
Пришлось вылить некоторую часть бутылки геля для душа, чтобы в ванной пахло цветами, а не ржавым металлом.
Зато я перестала бояться крови… такой себе плюс.
Возможно, теперь, единственное, что меня беспокоило, это легкое, но навязчивое чувство вины за то, что я снова не справилась и навредила себе. Не сдержала обещание, которое дала маме. Которое дала себе.
Первый раз я порезала себя, когда мне было двенадцать. В год, когда папа резко оборвал общение не только с мамой, но даже со мной. Совсем.
Мне казалось, что это даже хуже, чем если бы он умер. О мертвых помнят только хорошее и понимают, почему они больше не говорят с тобой.
Не то, чтобы до этого он уделял мне внимание, и я получала всю любовь, которую, безусловно, заслуживает любой ребенок, но ради редких «моя девочка», «умница, дочка» и «люблю тебя», я готова была стерпеть любой холод с его стороны, лишь бы хоть иногда слышать эти слова.
Но теперь…
Всепоглощающая тоска и чувство ненужности.
Мама тоже после
