Джейн не становится потрясением для Корка. Дожди заканчиваются, и горожане возвращаются к работе: мужчины – в поле, женщины – в женский дом. Теперь в Корке все подчинено строгому порядку: подъем с рассветом, скудные приемы пищи, тяжкий физический труд. У каждого свое место, которое определяет Доктор – староста, мудрец, наставник и божество, – его авторитет нерушим. Он был избран Господом, чтобы управлять общиной, и будет делать это до последнего вздоха.
В холщовой рубашке, покрытой давно не отстирывающимися пятнами, в брюках, вытянутых на коленках, – они велики ему, он сильно исхудал, – Роберт выглядит как фермер из прошлого, стеклянный взгляд выдает покорного раба. Он закатывает рукава, открывая неравномерный загар: до локтя руки совсем испеклись, а выше кожа еще светлая. Прежде у него не было таких рук: пальцы в мозолях и порезах, под ногтями уже неотмывающаяся грязь.
– Хорошо, когда в доме есть хозяйка, – говорит он, когда Молли ставит перед ним тарелку, – но еще лучше, когда их две. – Он отламывает хлеб и принимается за кашу.
Мы почти не говорим, я не пытаюсь объяснить ему, зачем приехала. Беседы с ним – игра в одни ворота, словно говоришь с Богом, а мне не нравится тратить силы напрасно. Каждое сказанное ему слово – как корабль, попавший в Бермудский треугольник: пропадает безвозвратно. Предпочитаю убеждать себя, что он болен, как те старики, о которых я когда-то заботилась в доме престарелых.
– Когда ты уезжаешь? – спрашивает Молли. Моя рука повисает над тарелкой.
– Я не намерена уезжать.
Она презрительно хмыкает и скрывает лицо за чашкой.
– Тебе позволили не ходить в женский дом? – интересуется Роберт у Молли.
– Да, какое-то время.
– Я оставил в спальне рубашку. Она разошлась по шву на правом плече.
– Хорошо, я зашью. Можно мне сходить в церковь?
Он сдвигает брови к переносице. Думает о чем-то своем.
– Сегодня хор. Я хочу пойти, – настаивает Молли.
– Иди, но не забудь про рубашку.
– Хор? – встреваю я.
– Отец Кеннел руководит хором. Иногда мы поем во время служб. Ты бы знала это, если бы… – Она резко замолкает, уставившись в тарелку.
– Я могу пойти с тобой?
– Это детский хор.
– Я не говорила, что буду петь.
Она кривится и поджимает губы, а потом выдает:
– Как хочешь. Мне все равно, – она дергает плечиком, но на долю секунды уголки губ приподнимаются, отчего внутри разливается тепло, – она там. Моя Молли все еще там, мне только нужно откопать ее, очистить от песка и пыли, от всего, что Доктор скормил ей в мое отсутствие.
Когда отец выходит из дома, Молли выбегает за ним, чтобы отдать шляпу, – он сам не свой, машина, заправленная топливом. Я убираю со стола – хоть в чем-то могу быть полезной, а Молли принимается за порванную рубашку отца. Я мельком наблюдаю за ней. Мне никогда не удается попасть в ушко иголки с первого раза, ее же движения умелые и спорые, как у заправской швеи.
– У тебя так здорово выходит.
– В Корке все это умеют. Хелен нас учит.
– Научишь
