раз… Знаешь, когда после всех испытаний мы выбрались из ямы и вернулись к счастливой жизни, подсознательно боялись, что за удовольствие рано или поздно придётся платить. Жили с опаской, забыли про то, что счастье это пришло после долгих страданий. И поэтому, когда узнали о Юлином диагнозе, посчитали его карой за годы, мать его, благоденствия… Кто-то из наших классиков писал, что ”пакуты робяць чалавека чалавекам“, а я травой готов был быть, чтобы не видеть страданий моей Юленьки.
Рак молочной железы… Три года. Три года борьбы, надежд, экспериментального лечения, химиотерапий… После ампутации груди можно жить, а вот после ампутации души… Ты не представляешь, каково это видеть, как каждый день в муках борется за жизнь твой любимый человек. И с каждым днём всё ближе к смерти. Все мы с каждым днём ближе к смерти, вот только живём так, словно никогда не умрём. А Юля… а Юля как бы ни старалась не думать о смерти, чувствовала её дыхание… её тень.
Жить… Мы только могли жить про запас. День за два. Как в СИЗО, но только наоборот. Ни в чём себе не отказывали. Устраивали каждодневные праздники… но знаешь, всё это выглядело чем-то искусственным. Насильно ведь счастливым не будешь. Особенно, когда смерть дышит в спину. Особенно, когда испытываешь всепоглощающую боль.
Три года. Никогда прежде настолько сильно я не любил Юленьку, как в те три года. Аккумулировал в себе эту любовь, чтобы потом жить ею, когда не станет… когда не станет… Никогда. Никогда и ничего не обещай умирающему любимому человеку. Потому он обязательно тебя попросит только об одном: чтобы ты жил дальше. А мне одному жить не хотелось. Да и Юлю обмануть я не мог. И я пообещал. Ну вот, как видишь, живу. Точнее, существую. Как собака. Как Хатико… А знаешь, что самое страшное в её смерти было? Это слова. Слово. Единственное слово. ”Прости“. Представляешь, умирая, она попросила у меня прощения. За что? Мать твою, за что?! За то, что подарила мне лучшие годы жизни?! За то, что подарила мне жизнь?!»
Согласно законодательству, общее количество выходных дней, необходимых для подготовки и проведения похорон, не должно превышать четырнадцати. Игорь Борисович на работе появился через три дня после смерти супруги. Коллеги недоумевали и, искренне сочувствуя ему, мягко говорили об этом. «Борисович, побыл бы лучше дома с родными, отдохнул бы, а мы тут и без тебя справимся.» С родными… С какими родными?! С теми, что похоронены на Чижовском кладбище? С Машенькой и Юленькой? Игорю не хотелось да и не было сил говорить о том, что было бы для других сотрудников поводом для обсуждений или досужих пересудов. Он ведь до сих пор помнил, как его коллеги тихо посмеивались, когда он поставил на свой рабочий стол деревянную рамку с фотографией жены. И та фотография счастливой и улыбающейся Юли в прокуренном, напрочь лишённым уюта и чистоты кабинете была подобна лучику свету. Впрочем, светом она и была.
Затем наступила кромешная тьма.
И Игорь «сбрехал». Отстранённо промямлил, ссылаясь на всё то же законодательство – «лицу, потерявшему родственника,
