Закончилась Семилетняя война, умерла императрица Елизавета, и после переворота пришла к власти Екатерина Алексеевна, а баронесса все тянула и тянула. Наконец, в конце 1763 года, выдав замуж дочь, она написала, что согласна продать землю и назвала цену.
Новый год начался с несчастья – в январе на Исакиевской улице загорелись деревянные постройки, и огонь от них перекинулся на дом Новосильцевых. Нянька Марья успела вынести годовалых девчушек-близнецов, Филипп Васильевич, почуяв дым, бросился в комнату сыновей, трехлетнего Вани и четырнадцатилетнего Захари, а жене крикнул бежать за старшими девочками. Однако вывести дочерей Елизавета Даниловна не смогла – крыло дома, где жили барышни, пылало, из спальни неслись отчаянные крики двенадцатилетней Анны, десятилетней Аделаиды и семилетней Ирины. Потеряв голову, мать кинулась в огонь. Филипп Васильевич, выведя из дома сыновей, помочь жене не успел – рухнула крыша.
Дочери погибли, Елизавету Даниловну сумели спасти, но она сильно обгорела, и доктора полагали, что не выживет. Сидя у ее постели, Филипп Васильевич смотрел на обмотанное бинтами незнакомое тело и в полубезумье бормотал:
– Огонь, опять огонь!
В мозгу его недавний пожар смешался с воспоминанием о горящих домах в далеком остяцком селе. Возможно, безумие вновь овладело бы им, но выручила нянька Марья.
– Пора дело делать, барин, – сурово сказала она однажды, войдя в комнату, где лежала больная, – коли Господь испытание послал, так принять надо, негоже в дрему входить, когда дети малые и жена хворая.
Вопреки предсказаниям докторов Елизавета Даниловна выжила. Когда сняли бинты, она лишь однажды велела подать себе зеркало, но больше видеть свое отражение не пожелала. Спустя три месяца Филипп Васильевич Новосильцев отвез жену в Москву – остаток жизни Елизавета Даниловна решила провести в Никитском монастыре, молясь о погибших дочерях, ему же предстояло жить в миру и поднимать четверых детей, оставшихся в живых.
Вместе с домом сгорел деревянный сундук, где хранились деньги, отложенные супругами для расчета с представителем баронессы фон Гевден, и монеты на пепелище так и не отыскались. Дом на Исакиевской улице пришлось наспех отстраивать заново, а когда по осени Филипп Васильевич с детьми въехал в прежнее жилище, ему вновь нанес визит родственник Николай Устинович.
– Слышал, кузен, тебя несчастья постигли, – по-свойски развалившись в кресле, с ухмылкой сказал он, – вот ведь как случается, а? Соболезную. Не дало, стало быть, мое имение тебе счастья, не дало!
Филипп Васильевич, сидевший, опустив глаза и стиснув зубы, чтобы вытерпеть присутствие незваного посетителя, не выдержал.
– Как! – побагровев до корней волос, вскричал он. – Глумиться над бедою…. Над несчастьем…. Вы… вы не христианин, сударь!
– Еще чего, – широко осклабился родственник, – я говею и святых даров причащаюсь, а коли за грех твой предо мною тебе сторицей воздано, так то не моя вина. Я-то тебя, кузен,
