полюбившегося ему в Лондоне и, махнув полкружки, бухнулся на постель – деревянную кровать с покрытым оленьей шкурой тюфяком, застеленную овечьим шерстяным пледом. Невзирая на то, что Совин одобрил его план с Тимошкой, дьяк отдавал себе отчет, что холоп не тянет на роль злодея. Конечно, вопросы к нему имелись. Хотя бы, как настоящий вор умудрился забраться, в должную быть запертой, еже никого нет каюту и, презрев похабные ругательства попугая, всегда бурно встречавшего незваных гостей, отворить сундук с ларём загодя изготовленными ключами. Но сейчас дьяк размышлял не об этом, предпочтя оставить слугу заботам Михайлы.
«Коль царь Иван Васильевич дознается, что Тимошка битый козырь и татем быть не могёт, на меня, ведь, всех собак спустят. И первым псом, кто мне в горло вопьется, аки есть, Ондрей Григорьевич будет, лишь бы гроза гнева государева его стороной обошла. Вот на кого показать надобно. А сказать царю есть чаво. Так, мол, и так, великий государь, посланник твоего царского величества подлог великий измысливал учинить да грамоты королевны, им же украденные, мнил на ложные подменить. И в то дело воровское хотел меня, преданного тебе слугу, да невинного юнца толмача Михайлу обманом втянуть», – на сон грядущий рассуждал Савостьянов – «Ибо еже не Ондрею Григорьевичу, мне козлом отпущения быти да голову на плахе сложити», – подытожил свои размышления дьяк и, свернувшись калачиком, уснул сном праведника.
