держась за собранный Коровиным берёзовый шалаш.
– Куда тебе! Костёр береги, мосье!
Врубель уже снимал обувь и светящуюся при лунном свете тонкую рубашку. Коровин, смотря на красные шрамы в области груди, изрядно протрезвел.
– Это что приключилось с тобой, Миша? – он подошёл поближе, чтоб удостовериться, может, мерещится.
– Это? Это любовь, Костя, – и печально приложил ладонь к сердцу.
– Видно, сильная была любовь, – серьёзно отозвался Коровин, подойдя совсем близко, и рассматривая шрамы с расстояния вытянутой руки.
– Если любовь, то всегда сильная.
Полная луна проходила меж двумя фигурами, замершими на секунду друг против друга. Удивительно, как совершенно незнакомые люди могут оказаться предельно близкими спустя лишь несколько часов.
Накупавшись в изрядно холодной ночной реке, расположились у костра. Пока кальсоны с рубашками сохли на подпорах шалаша, оба накрылись верхней одеждой, какая у кого была: Врубель надел желтые гамаши и накинул пиджак на плечи, а у Коровина оказалась под рукой роба в пол.
– Это откуда ж такое древнее искусство? – поинтересовался любящий новинки моды Михаил Александрович.
– Да, сегодня, знаешь, «толстовцы» проходили мимо, всем клином. Останавливаются неподалеку, женщины всем гуртом начинают в кружке своем что-то щебетать, посматривая стыдливо на меня, мужчины только смели подойти, останавливаются, смотрят на наброски, и вдруг один, видно главный их, а может, самый старый, поскольку борода была знатная у него серьезно, и изрекает: «Картины есть утешение праздных и сытых», – Это мы с тобой, Миша, из праздных и сытых, – Коровин чуть пьяно улыбнулся, вспоминая явно не легкие времена свои. – Еще говорит: «Искусства идут вразрез идее учителя». «Сомневаюсь, – говорю, чтоб Толстой думал так. Это отдает Калибаном», – а он и спрашивает: «А кто это? Это «Буря» Шекспира», – поясняю. – «Да, – презрительно так отвечает мне мужик с бородой, – «Шекспира не признает наш учитель» – Коровин засмеялся. – вот так, Миша, не выдержали светлого учения «толстовцы». К светлому стремятся, да по темному ступают. О, смотри, и Таньон уж устремился! – Коровин показал на французского помощника, который занял в шалаше все свободное место,– вот кому стало хорошо и вольно на земле то русской! – Коровин от души засмеялся – ну, ничего, пока ветки собирал, видел стог сена неподалеку, айда туда!
По пути, услышав пение птиц, Врубель поинтересовался, не соловей ли?
– Нет, Миша, соловьи в конце июля уже не поют. – Коровин с наслаждением подгребал по дороге кашку со зверобоем, – это коростель трещит. А ты, как истинный художник, везде музыку услышишь, – он понимающе улыбнулся.
Уже через минуту, высохшие, обогретые у костра, завалились в сено, им же и накрылись.
– Эх, никаких духов не сравнить с нашим русским сеном! Русская ночь в деревне, какой гимн земли, равный величию небес! – не прекращал восхвалять красоты тамошнего края Коровин.
– Костя,
