составлять свой гардероб, в духе заморских мастеров, с какими-то вечными воланами и рюшами, от вида которых Потапу всё больше хотелось одеться рубищем в пол, чтобы хоть как-то соблюсти серёдку в наспех построенном уважении при недавнем их переезде. Ещё того и гляди, опять нужно будет сундуки укладывать, да по домам скитаться. Ох, и надоело ж летать, как птица, хочется в берлогу, да на хорошую зиму запереться.
Врубель показался из сарая в цилиндре с бантом и белых перчатках.
– Ну, как теперь?
– Да, как-то всё ж…вы вот что, Михаил Александрыч, может, простите Бога ради, телеса свои прикроете?
– А, ты об этом? – художник достал из кармана невесомую материю и, развернув, тотчас же надел через голову. Рубашка с воланами из тончайшей ткани светилась на солнце, глаз не оторвать! Подойдя к краю резного забора, мастер снял темно-синий бархатный пиджак, скроенный по тонкой его фигуре, и сразу же преобразился.
– Ну, это я, барин, поспешил. Как всё ладно сидит, как на заграничных картинках охотничьих.
***
– Потап, – садясь в прибывшую двуколку, Врубель давал последние наставления Потапу, привык он с ним обходиться, без него смута подступала к сердцу, неровно становилось на душе, – ты вот что, мой благоверный друг… Ну, что же ты, Потап? – Врубель увидел, как его крепкий и рослый музарь разрыдался, как ребёнок, после такого обращения, – недели не пройдёт, вернусь, дай Бог, с хорошими вестями, а ты всё ж заходи в пекарню, да с новыми людьми продолжай видеться, они нам так надобны, – с грустью в голосе напутствовал он своего верного помощника.
Уж скрылся в пыли за поворотом художник, а Потап стоял и всё хранил его двумя перстами в крест в мыслях своих.
***
Вёрст через двести возжий неожиданно обернулся и представился с французским акцентом: «Мосье Таньон, на службе у мосье Мамонтова много лет. Если что надобно, скажите». Это был даже в сидячем положении рослый человек, скорее, старик, с густыми светлыми волосами, и всегда с одинаково добрым выражением лица.
– Enchantee1, – ответил Врубель без намёка на русский акцент. Языки ему всегда давались с легкостью, так что уже годам ко времени поступления в гимназию он свободно говорил на французском, итальянском, а латынь так просто обожал. Извозчик посмотрел на мастера с удивлением, и с этого момента говорил с особым удовольствием только на своём родном языке в присутствии Врубеля.
К вечеру, растрясённые двуколкой по россейским дорогам, подъехали к берегу, где располагалось небольшое здание речной станции. На переправе почти никого не было, оттого еще более ясно был заметен одинокий силуэт с мольбертом.
– Monsieur Tanion, arretez ici s`il vous plait2, – Врубель слишком долго был один, и теперь всё яснее понимал, что его душа требует общения, особенно с людьми искусства.
Несмотря на голоса вокруг себя, человек с мольбертом даже не обернулся и не сдвинулся с места, а всё продолжал стоять и делать наброски. Работал акварелью, на размытом фоне горизонта вырисовывались
Приятно познакомиться (фр.)
2 Мосье Таньон, остановите здесь, пожалуйста (фр.)
