я его между репетициями «Горячего сердца».
– Не знаю, – ответил он. – Точнее, пока не знаю.
Месяца через два я случайно оказался свидетелем разговора между Леной и её подругой Элей:
– Да нет, я на самом деле не снималась на этих натурных съёмках, просто у нас с режиссёром сложились хорошие отношения, поэтому он меня и взял.
«…поэтому он меня и взял», – услышал я и подумал, что всё искренне предчувствуемое, а тем более выраженное на бумаге обязательно находит своё одушевление. Подумал и уже больше не задавал Жене вопрос о «вседоступной богине».
Лена сидела на скамеечке в центре зала «Новокузнецкой» в чёрном кожаном плаще, искусственность кожи которого органично подчёркивала неаккуратно подкрашенные глаза и ярко-красную помаду на её губах. Волосы были небрежно убраны в пучок, что, собственно, и придавало шарм этой женщине (чьё очарование некогда искристой молодости было спрятано где-то в уголках глаз). Выражение лица было слегка отсутствующим и не давало ни малейшего повода к случайной встрече.
Евгений сел на скамеечку с другой стороны зала и стал наблюдать за той, которую некогда считал своей музой; за той, которая, не ведая того, дала возможность Жене обнаружить в себе ту пронзительную страсть, которая называется «поэт», и, наконец, за той, которая некогда изменила его, а теперь изменилась сама и уже с большой натяжкой могла бы претендовать на вакантное место музы.
«О чём я буду с ней говорить? И главное как? – рассуждал Женя. – Во-первых, я нетрезв и слегка небрит, если это можно назвать «слегка»; во-вторых, она вряд ли захочет услышать «а ты помнишь…» или «а ты знаешь, а я ведь тебя… всё это время… ну, в общем, сама понимаешь…». Хотя можно подарить книжку со стихами – по крайней мере, всё будет легче нести этот дурацкий дипломат. Наверно, так и подпишу ей: «Спасибо за облегчение. Некогда ваш, а теперь ничей. Евгений»… Стоп. А где дипломат? Ой-ё! Тоже мне, тяжело-тяжело – чемодана-то нет, – наконец-то сообразил Женя, вспоминая, что оставил дипломат у татар, потому что после могилы отца хотел по-серьёзному попрощаться с мужиками на случай «а вдруг у них ещё что-нибудь осталось». «Ренату-то нафиг мои стихи не нужны, – прикинул Евгений. – Лежит сейчас мой дипломат где-нибудь в подсобке или в крайнем случае стоит на могильной плите как обелиск в честь незабвенной памяти поэту-ротозею. Ладно, завтра съезжу к мужикам – будет повод, чтоб не ходить с матерью продавать картины».
Далее, если придерживаться уровня незатейливой литературы, можно было бы написать, что вновь нахлынула толпа метрополитеновских путешественников – куда-то спешащих, что-то жующих, о чём-то молчащих, иногда приветливо улыбающихся, чтобы скрыть оттенок подземельной тоски, но улыбающихся не вам, а вы опять не поговорили с той, о которой временами думали, и даже чуточку в возвышенных апофигемах. «Но, может быть, и хорошо, что вы не поговорили, – размышлял бы автор, – потому что тем самым ваше юношеское впечатление о ней осталось девственным и невредимым».
Ну
