style="font-size:15px;"> Алешу не заметить было невозможно. Он мог показаться актером, играющим в историческом фильме из времен Ивана Грозного. Не то, чтобы высокий, не то, чтобы худой, но какой-то жилистый, мускулистый, смуглый. Бледноватое лицо, чистое, ясное, окружено было слегка вьющимися волосами, из-под которых внимательно смотрели черные глаза. Бороденка торчала лопаткой, вперед, и при разговоре вздрагивала. Отличительной Лешиной чертой была общительность. Если ему хотелось поговорить, от разговора не отвертеться. Но в виду богослужения Алексей преображался. В алтаре, кроме необходимых ответов, от него не слышали ни слова. Больше всего на свете Алексей хотел быть священником.
Жена его, Анастасия, священническая дочь, только чуть улыбалась, слушая долгие послеобеденные тирады мужа о том, как славно быть священником. Прихожане любили и молились за него. У него одного как-то получалось управляться с бесчисленными записками от чающих молитвенной помощи отца Игнатия прихожан. Бывало, спросит, нужен ли ответ, и сам найдет, и передаст: прямо в руки. На праздники его забрасывали подарками. Леша брал все, но оставлял только то, что нужно его детям. Остальное расходилось. Куда и как – Бог знает. О том, что Леша воевал на Первой Чеченской, не знал никто.
Мил и Леша обнялись.
– Не вижу тебя у нас вот уж два дня! – покачал головой Алексей. Мил заметил, что в густом Лешином хвосте тонко блеснуло серебро. А ведь он, Мил, старше.
– Сегодня буду. Жену мою видишь?
– А как же! Нынче первой на исповедь прибежала. А я вот к Святейшему захотел, помолиться, попросить молитвенной помощи. Батюшка что-то вчера разбушевался. В час ночи, говорят, еле уложили. Когда отец Игнатий не спокоен, хорошего не жди. Сегодня я исповедовался. Так он на меня нашипел, а от самого корвалолом несет. У него такое бывает. Ходит по алтарю, или по трапезе, вроде спокоен. И вдруг как закричит, едва ли не в полный голос: Господи, помилуй! И снова ходит спокойно. Так, время от времени, и кричит. Я-то не помню, но, говорят, так было, когда детей хоронил. И у меня на душе смуток. И Настя приболела. Все одно к одному.
Икона Божией Матери «Донская». Лицевая сторона. 1392
Мил насторожился.
– А ты все ж таки приходи. Чтой-то я тебя у нас не видел. Пост Великий, а ты невесть где ходишь.
Огненное весеннее небо закипало крупными плотными облаками. Широкий ветер стлался по всей округе, захватывая множество маленьких строений и надстроечек, пестрых, унылых, жалобных. Ветер шел, захватывая знакомые до сновидения московские пейзажики, от которых, кажется, никуда не деться. Так дано человеку. Москва, дом, море житейское. И за все – слава Богу.
Со Стешей продолжало твориться что-то непонятное. То есть понятное, но повода не было. И частая перемена настроений, и обильные слезы были тогда, в той жизни. До покаяния.
Перед сном, на третий день Поста Стеше вспомнился Рем. Тонкий, смуглый, в белом свитере, с цепочкой нательного креста в вырезе. Каким она видела его при расставании. Другим его вспомнить просто не могла.
Тициан. Кающаяся
