монаха как повеление Самой Пречистой Девы.
Жил я барином, в золотом одиночестве. В отдельной квартире, хотя и в подвале. Весною и летом меня заливало, так что порой я сам казался себе немножко пророком в рове блата. Но Бог миловал: условия были не худшие. Из соседей не осталось никого, из-за означенных потопов. Я был весьма этому рад: мои молитвенные упражнения можно было не так сильно скрывать.
Одет монашек был в длинный легкий плащ и шапочку, так что внешне из толпы не выделялся. По пути к моему дому и десяти слов не сказали, а я уж привязался к нему, как к родному. И не знал, как именовать его: отче или брате. Осанка выдавала священника, хотя на вид нет и двадцати лет.
Дошли до дома. Монах перекрестил двор, едва подняв руку. Подошли к моему подъезду: тоже осенил крестом. И дверь мою. Когда вошли, гость мой, не снимая одежки, умиленно прочитал «Ангел вопияше» и «Светися», и трижды «Христос воскресе». Да так умиленно, что я заплакал.
Пока разобрали вещи, сделалось темновато: время молитвы и сна. Я показал гостю на свою постель: мол, будешь здесь спать. Стал собирать ужин. Как сейчас помню, был у меня супец с горбушей и печеная в масле картошка. Перед трапезой молились, и я не мог надивиться, как хорошо молится мой гость. Век бы слушал, и о еде забыл. За трапезой молчали, как в святой обители. По трапезе снова молились, и то же: дивно духу, и телу никакой тяжести. Поклонившись, гость удалился в угол под иконами для своего монашеского дела. И я ему вослед принялся за молитвы, на сон грядущим.
Ночью раздались стуки в окно, едва не под потолком. Хотя я довольно густо замотал его проволокой, все равно боязно. Гляжу: пьяные! Еще не закончился гражданский праздник; народ гульбанил. Молодые парнишки стучат, требуют бутылку. Стучат изо всех сил. Я им: уходите! И шваброй грожу. А они смеются и еще сильнее стучат. Ругаются так, что страшно слышать. Гость мой проснулся, перекрестился, положил малый поклон, и – ко мне.
– Давай, дядя, молиться.
Воскресший Христос. Фреска. Фото Р. Седмаковой.
В то время я был молод. Хоть и крещен в детстве, полон недоверия. Думал, что Христос – это образ
Я в смущении: как молиться, когда окно выбивают? А он свое: молиться, швабра потом. Я едва на него не накричал: мол, отойди лучше, и сам молись. А гость мой – снова: давай молиться! Ребятки, гляжу, уже ножик достали: проволоку резать. Разозлились не на шутку.
Подъезд наш на ночь запирался. Однако вижу: двое отошли. Стали двери парадного выбивать. Совсем я приуныл. А те, что возле окна, водочкой разогрелись, и по новой с меня бутылку требуют. Нету ничего, говорю им; идите! Шваброй грожу. Гогочут, по стеклу ногами бьют. Проволока еще выдерживала. Стекло органическое, помню, гудит как барабан.
Воскресение Христово. Православная икона. XIX в.
Гость мой встал напротив окна, перекрестился на иконы, осенил крестным знамением окно и запел во весь голос: «Да воскреснет Бог!» Я нехотя ему поддакнул: «И расточатся врази его». Ребятки поначалу притихли, а потом
