ей вперемежку со своими догадками то, что ты ему выложил. Эстебана я не опасаюсь, он подкаблучник этой зазнавшейся гаурайю [11]. Не удивлюсь, если она знает наизусть все, что написано в медицинских карточках его пациенток. Поэтому я ни разу не ходила к нему на прием. Я не собиралась дарить его жене поводы для сплетен, – завершила она резко свою речь.
Я поспешил ответить:
– Ты не ходишь к Эстебану, потому что я против. Я давно почуял, что он в тебя влюблен. Его так заботят твое здоровье, твоя фертильность, твоя матка. Я что, дурак разрешать ему лапать тебя везде?
Хулия нас прервала.
– Захлопните клювы, вы, попугаи со словесным поносом. У вас обоих талант превращать чужие проблемы в поводы для собственных баталий. Вы забыли, что это у меня неприятности? Вы мне так и не сказали, сделают мне этот чертов укол или нет.
Несколько минут спустя я, следуя инструкциям Эстебана, ввел ей лекарство одноразовым шприцем, правда, не в одну из знойных ягодиц, как мне хотелось, а в правое плечо, которое она с готовностью оголила. Перед этим я боялся, что игла обломится и навсегда останется в теле Хулии. К моему удивлению, игла не встретила сопротивления и, под музыкальное сопровождение из вскрика, исчезла в мышцах Хулии. Пока я жал на поршень, меня терзала мысль, что я разрываю нерв и обрекаю руку на паралич, из-за чего она бездвижно повиснет, как дряхлое крыло. Но ничего такого не случилось. Единственным последствием было узкое отверстие от иглы, которое открылось на секунду моему взору, а затем исчезло под каплей выступившей крови. Я прижал кусок ваты к плечу Хулии, и красная капля попалась в него, как золотая рыбка в сачок. Только тогда я вздохнул с облегчением нейрохирурга, закончившего свою первую операцию по пересадке головного мозга.
Я сохранил пропитанную кровью ватку. Позже я ее целовал, лизал, сосал. Вкус алкоголя и лекарства меня разочаровал. Вата не вобрала в себя магию Музы, которой была Хулия. И когда сегодня утром она постучалась в дверь моего дома, фасад моего бытия рухнул. Предчувствие подсказывало, что она станет ближе, что дистанция между нами сократится, словно кто-то отпустит натянутую между нами резинку. До того дня Муза была неосязаемой материей, абстрактной ценностью, неуловимым вздохом, искусной выдумкой, о которой я день за днем рассказывал Ликургу. Однако в это воскресенье она явилась во плоти: воцарилась в конкретном измерении, стала видимой, обоняемой и осязаемой. Я пережил потрясение скептика, который шутки ради участвует в спиритическом сеансе и вдруг замечает, как материализуется силуэт его почившей возлюбленной.
В это воскресенье я открыл дверь и ослеп от солнца. Она вошла без улыбки на лице. Тот кувшин с оптимизмом, который она носила с собой повсюду, разбился. Хулия была подавлена. Она вошла в дом закутанная в дымку.
Я знал Хулию много лет. Она выросла на моих глазах. Я был свидетелем того, как она сменила материнский подол на колени поклонников. Однако, когда сегодня утром она пришла к нам с перекошенным от боли лицом, я уловил в ней сходство, даже родство с самим собой.
Обнаружив
