судима ею. Эмилия часто злилась, позволяя своему характеру проявиться в ответах, которые из нее ловко вытягивала Клара, чья скромность и чистота отчуждали обвинения в вероломстве. Настал момент, когда мадмуазель де Фонтень казалась разозленной на то, что, провоцируемая Кларой, неосторожно напала на простолюдинов.
– Мадмуазель, – сказало ей очаровательное существо, – я слышала о вас от Максимилиана, у меня возникло живое желание узнать вас из-за привязанности к нему, но хочу спросить, хотите ли вы полюбить?
– Моя дорогая Клара, я боялась вызвать ваше недовольство, когда говорила о тех, кто неблагороден.
– О! Уверяю вас! Сегодня это разновидность спора без объекта. Что касается меня, они меня не достигают: я за пределами вопроса, – ответила Клара.
Несмотря на честолюбие этого ответа, мадмуазель де Фонтень почувствовала глубокую радость; потому что, как все страстные люди, она объяснялась, как объясняются оракулы, с чувством, которое согласно желанию, и вернулась к танцу более радостная, чем когда смотрела на Лонгвиля, чей облик, чья элегантность даже превосходили, может быть, воображаемый тип. Она почувствовала большую удовлетворенность, мечтая, что он благороден; его черные глаза мерцали, она танцевала с таким удовольствием, которое находим от присутствия того, кого любим. Никогда двое возлюбленных не слышали друг друга лучше, чем в этот момент. Несколько раз они чувствовали, как края их пальцев дрожат и трепещут, когда они сливались благодаря правилам контрданса.
Посреди деревенских удовольствий и праздников красивая пара достигла начала осени, позволив себе нежно отдаться потоку чувств, самых милых в жизни, усиливавшихся от тысячи маленьких случаев, которые каждый может вообразить; любовь в каких-то вопросах оказывалась схожей. И один, и другая, они изучали себя настолько, насколько могут изучать себя те, кто любят.
– Наконец, ни один любовный роман никогда так быстро не склонялся к браку, как этот, – проговорил старый дядя, следивший за молодыми, как натуралист, разглядывающий насекомое в микроскоп.
Это слово испугало мосье и мадам де Фонтень. Старый Вандеец перестал быть таким безразличным к браку своей дочери, каким он обещал быть ранее. Он искал в Париже информацию и не находил ее. Он беспокоился относительно этой тайны и еще не знал, каким будет результат этого беспокойства, он просил парижского управляющего провести расследование, касавшееся семьи Лонгвиль, он считал, что должен предупредить свою дочь о необходимости осторожного поведения. С притворным послушанием, полным иронии, Эмилия приняла отцовские слова.
– По крайней мере, дорогая Эмилия, если вы любите его, не признавайтесь ему.
– Отец, правда, что я люблю его, но я подожду, чтобы сказать ему, что вы мне это позволяете.
– Однако, Эмилия, подумайте,
