пор ютившейся на самом краешке стула. Катерина во все глаза смотрела на тётю Сашу, в её голове только что возник новый образ не только Ульриха Рудольфовича, но и того подневольного завоевателя, что попёр когда-то на весь мир и на их страну. Тимофей крутил в пальцах злополучную ручку, уставившись отрешённым взглядом в окно. Когда Валюшка проходила мимо него, он остановил её и, будто прося прощение за всё неразумное вымахавшее ввысь человечество, ещё раз вручил подарок, проговорив:
– Прости, Пуговка. Это твой подарок, и больше его тебе не надо возвращать.
Он хотел её обнять, но девочка отстранилась, взяла осторожно, двумя пальчиками, ручку, подошла к маме и по-взрослому, очень грустно, сказала:
– Мама, положи, пожалуйста, мой подарок на полку, я потом приду от бабы Саши и буду писать.
Чёрные, так похожие на отцовские, глазёнки ничего не выражали, в унылой фигуре читалась покорность. Но самым страшным, как подумалось Тимофею, было то, что глаза девочки были сухи, в них не было даже намёка на слёзы. Александра Ивановна, держа Верочку на руках, приобняла девчушку и аккуратно, почти бесшумно, вывела её в коридор. В комнате воцарилась гнетущая тишина. Марина не знала, как попросить Ларису уйти, какими правильными словами это сделать, если, конечно, для такого случая есть правильные слова. Её опередила Катя, несмело предложившая Тимофею отправиться домой.
– Нет! – вдруг надрывно пробасил Вениамин. – Вы как раз должны остаться!
Так сказал или не так сказал, но вырвалось – назад не засунешь, не перепечатаешь. Ларсон вскинула на него невероятно зелёные глаза, изумрудами вспыхнувшие из-под нависших век, поочерёдно оторвала груди от стола и откинулась на спинку стула.
– Какие нежности! Перед ними немецкий недобиток, изменивший не только своей родине, но и своей семье, а они расшаркиваются! Тьфу! Я-то уйду, а вы и дальше тут поминальню устраивайте, язвенники-трезвенники! Ни закусить, ни выпить… Чай-чай… Скукотища! Чай песен не поёт! И, кстати, – крикнула она в сторону коридора, где Александра Ивановна обувала девочек, – не Северная Вестфалия, а Северный Рейн-Вестфалия. Я на историка училась, я знаю, а немец ваш даже название своей родины забыл!
Когда за Александрой Ивановной захлопнулась дверь, Ларсон, закинув в рот шоколадную конфетку и в момент проглотив её, встала и с легкомысленным «бывайте!» вынесла своё тело вместе с демонстрируемыми богатствами в коридор. Все замерли, потом, услышав щёлканье замка, с облегчением вздохнули, а любопытная, как ребёнок, Катя, вытирая слёзы, вспыхнувшие в огромных серых глазах, спросила:
– А крест ей зачем? Она, что, в бога верит?
– Да чёрт ей бог, верит она… Торгашка историческая! Мандатра! Наворовала себе в своём ювелирном и на машину, и на золото, и на шмотьё. Была б мужик, дал бы ей на дорожку пару добрый фонарей, – в сердцах выронил Тимофей, придерживающийся
