как ты ко мне, так и я к тебе, не воображай. А одинаковые тётки в невероятно модных платьях – печатный шёлк из Златолесья – одинаково вскочили и выдали хором:
– Ай-ай-ай, душенька, нельзя же так!
Я на них посмотрела и сделала ручкой – и они сели. И я добила:
– Можно. Её высочеству – можно. Ясно?
У них чуть глаза не повыскакивали. А Вильма сжала мне правую руку – и я поняла, что всё идёт правильно. Теперь надо было только не испортить всё в покоях у государя.
Стоило только войти в его покои, как запах смерти чуть с ног меня не сбил. Я Даром услышала, как заскулила Тяпка.
Нет, на самом деле пахло пачулями, живыми цветами и ароматическим воском. Даже запах лекарств почти не ощущался. Но у меня внутри головы воняло смертью, тяжёлой, грязной смертью, так, что дышать было больно. Наверное, это у меня на лице нарисовалось, потому что Виллемина сказала:
– Теперь понимаешь?
Она знала. И ей было по-настоящему грустно от этого.
Виллемина приоткрыла дверь в кабинет и спросила:
– Вы позволите войти, государь?
– Малютка! – отозвался весёлый голос. – Я жду тебя, малютка. Собираюсь браниться. Входи сейчас же.
И от этого весёлого голоса у меня горло перехватило. Я поняла Виллемину.
Король Гелхард не столько сидел, сколько почти лежал в очень глубоком кресле, с подушкой, подложенной под спину. Ему газетёры тоже льстили, но в другом роде: раньше он наверняка был просто великолепен. Высоченный красивый мужчина с тем самым чётким профилем, крючковатым носом, как соколиный клюв, который всё Прибережье знало по монетам и гравированным портретам на бумажных деньгах. Только сейчас красота уже давно пропала.
Он весь ссохся, как мумия. Был коричнево-жёлтый, восковой. Когда-то прекрасные кудри поседели и поредели. Но взгляд…
Глаза у него были удивительной, уже нездешней какой-то ясности. И он улыбался ртом, похожим на шрам.
Вильма присела рядом с его креслом на низенький пуф, а я встала за её плечом. Тяпа села у моей ноги и внимательно принюхивалась, будто душу государя обнюхивала. А государь разглядывал нас, но его взгляд меня не злил.
С любопытством смотрел. Поражённо, да. Но без злобы.
– Вот, значит, куда бегала нехорошая девочка, – сказал король. – Одна, ночью, без охраны, в трущобы… Тебе следовало бы сто раз написать в прописях «я никогда больше не буду сбегать и рисковать». А ещё лучше – вышить это на платке и носить с собой.
– Это ведь жестоко, государь! – жалобно сказала Виллемина. – Я вышивать не умею.
– Не будь я милостив, – сказал король, щурясь, – казнил бы тебя страшно, малютка: заставил бы обучиться вышивать букеты саранджибадским шёлком. И твои исколотые пальцы очень порадовали бы мою обожаемую супругу. Но так и быть, прощу тебя, если обещаешь не повторять таких выходок.
– Они мне больше не понадобятся, государь, – сказала Виллемина. – Я нашла того,
