она только что стояла, кто-то вышел. Массивная, тёмная фигура остановилась, замерла на месте, оглядываясь по сторонам. Прасковья округлила глаза от испуга, зажала рот ладонью. А великан в это время с шумом втянул в себя воздух, словно принюхивался.
– Господи, это ещё что за чудище? – прошептала Прасковья одними губами.
Великан сделал несколько шагов в её сторону, и она сильнее прижалась к осине, мечтая, чтобы её тело срослось с серым стволом дерева, стало невидимым. Великан замер, громко сопя, а потом развернулся и снова скрылся в кустах. Еле живая от страха, Прасковья бросилась бежать к дому с отчаянно бьющимся в груди сердцем.
– Мамочка, оно ходит за мной.
– О чём ты, дочка?
Прасковья сидела за столом напротив матери. Перед ней стояла маленькая керосинка, её огонёк проливал мерцающий мягкий свет на лица обеих женщин.
– Кто за тобой ходит, Просенька? – снова спросила мать, положив свои руки на ладони дочери.
Прасковья тоскливо взглянула на мать.
– Не знаю… Что-то чёрное, большое. Может, это бес мой, а может, само зло. Мне так страшно, мамочка!
– Да может, померещилось тебе? Может, пьяница-забулдыга какой тебя в ночи напугал? Много у нас тут таких: ходят, шатаются, иногда ещё и песни горланят. Так что не выдумывай!
– Не пьяница это был, мама. И не человек вовсе. Чудище это было – огромное, чёрное, страшное.
– Ох, Просенька! Ну что за напасть! Какое чудище в селе? Мерещится тебе это. Как пить дать, мерещится!
Зоя тяжело вздохнула.
– Домой-то не собираешься? – настороженно спросила она.
– Не хочу домой, мамочка. Можно у тебя ещё немного посижу?
Прасковья вопросительно взглянула на мать, и та усмехнулась.
– Это тоже твой дом, Прося. Разве я посмею хоть когда-нибудь тебя прогнать отсюда?
Какое-то время женщины молчали, а потом Зоя тихо проговорила, глядя в окно, за которым синие сумерки незаметно превратились в чёрную тьму:
– С тех пор, как ты вернулась, Прося, я всё время спрашиваю себя: ты ли это? Почему ты такая стала? Ты ведь у меня была совсем другой – шумной, озорной, звонкой. А сейчас ты словно старуха. Ходишь еле-еле, говоришь тихим голосом. Даже глаза, и те потухли.
Прасковья сидела за столом неподвижно и слушала мать, сгорбив плечи и низко опустив голову.
– Ты такой вернулась от монахов, – Зоя прижала ладони к горящим щекам и заговорила тише, – я и спросить тебя про этот монастырь боюсь и не спросить-то тоже не могу.
В кухне повисло молчание. В растопленной печи потрескивали дрова, огонёк керосинки освещал лица женщин жёлтым светом. Прасковье было уютно здесь, в родном доме, рядом с матерью, в тёплой кухне. И этот уют открывал сердце и располагал к откровенности. И она заговорила – быстро-быстро, словно боялась передумать.
– Когда
